Възд в город Памятник Гайдаю Мемориал Славы

Жёлтый дьявол. Том 1. Гроза разразилась. 1918 год. Глава 18. Эшелоны смерти

Жёлтый дьявол. Том 1. Гроза разразилась. 1918 год. Глава 18. Эшелоны смерти

Глава 18-я

Эшелоны смерти

1. Кочегар Спиридоныч

– Кто до Красноярска?.. Прошу возвратить билеты.

– Как, уже?

В вагоне поднялась суета. Стаскивают с полок чемоданы, наспех увязывают узлы. Плачет ребенок. Скоро. Поезд прибавляет ходу.

Та-та-та-та-та-та: чаше колеса. Скоро. Уже за холмом справа зубчатой каймой поднялись сторожа Енисея – горы.

Растут… приближаются… и…

Ещё поворот…

Колокольни… Дома… Водокачка…

Приехали.

Публика – валом к дверям… с корзинками, узлами, но…

Дверь отворилась…

Четверо.

Папахи… шашки… наганы.

– Прошу, господа, приготовить документы.

Осмотр.

Замолкли. Готовят документы. Недовольны.

Про себя, втихомолку:

– Черти… Чтоб им подохнуть… На каждой станции смотрят.

Бедно одетый, среднего роста, молча – белый листок… Глаза – в сторону.

– Гм… – Низенький офицер с красным носом и бесцветными глазами долго смотрит… Потом – на язык…

– Ага!.. Пристает и… кисло.

– Мытый?

– Что?

– Мытый, говорю, паспорт?

– Нет!.. Что вы.

– Ладно. Дурака не валяй. Забрать! Забрали.

– Не говорит, кто он?

– Нет, путается… Да не видно, что ли: красноармеец… из лагерей бежал, должно.

– А, чёрт с ним. В тюрьму!

А через пять дней: …при сем препровождается в ваш эшелон для дальнейшего направления… и прочее.

Комендант эшелона – караульному унтер-офицеру:

– Петренко! Ткни его куда-нибудь.

– Слушаю-сь, господин поручик!

Звякает замок, и с визгом медленно откатывается дверь теплушки. В просвете лица: бледные… синие… грязные…

– Чего высунулись?.. Назад!.. Ну, а ты… Полезай!

Замок звякнул… Закрыли.

Темнота… духота… вонь… И чей-то голос над ухом взволнованно:

– Спиридоныч! Ты ли?

– Я!

 

2. Живое кладбище

– Моя пампушка, моя!.. – кричит китаец.

Хлебная корка, брошенная через окно вагона, подхватывается десятком рук. Но китаец держит её крепко.

– Моя, моя…

В ту же секунду, кто-то ударом сапога в висок сваливает его.

– Бей его!

– Лупи!

Наваливаются гурьбой. Давят коленями.

– За что? – Кто-то интеллигентного вида пытается протестовать.

– Крой его, крой!

Несколько рук вырывают корку из желтых плотно сжатых зубов китайца.

В теплушке девяносто человек. Удушливый смрад: едкий дым махорки и человеческих испарений.

Вторая неделя: вши, грязь. Без хлеба. Двери заперты. Куда они едут? Куда их везут? От станции к станции… Они – пленники белых.

Слышно – открывают дверь.

Голова прапорщика Колгунова.

– Кто тут Марченко?

– Я! – откликается в углу лежащий человек.

– Выходи на допрос.

– Он болен… – за Марченко отвечают другие.

Но прапорщик Колтунов, как всегда пьяный, не терпит возражений. Он с руганью лезет в вагон и, ударяя наганом направо и налево, пробирается к больному.

– Вставай! – Пинок ногой.

Больной не шевелится.

– Вставай! – Колтунов вздергивает его на ноги и силой выталкивает из вагона.

Больной падает, ударяясь головой об рельсы.

– Это зверство! Нельзя так обращаться с больными, – восклицает кто-то.

Прапорщик Колтунов оборачивается.

– Кто там говорит? Выходи! Ну…

Никто не шевелится.

– Выходи! – и прапорщик Колтунов хватает ближайшего за руку.

Другие заступаются:

– Не смейте!

– Ах, так! Значит, бунт! Хорошо-с…

Прапорщик Колтунов, бросив больного, сильно качаясь, удаляется.

Минут через десять он появляется опять в компании шести таких же, как он, пьяных офицеров. У всех в руках револьверы. Они бесцельно стреляют в стенки вагонов.

– Выходи! Марш все!

– Зачем? – кто-то робко спрашивает.

– Не рассуждать! Выходи!

Все выходят. Их заставляют выстраиваться в ряды и рассчитаться от одного до десяти. Каждого десятого отводят в сторону.

– Становись!

И тут же, на глазах остальных, бравируя меткостью стрельбы, офицеры устраивают живую мишень.

– Ну, в вагон, марш! По местам!

Долго не могут оправиться пленники. Каждый знает: и он мог быть десятым…

Может быть будет – завтра, послезавтра.

На верхней наре, около самого окошка кочегар Спиридоныч. Приходится сидеть согнувшись. Хорошо, что окно открыто: свежий воздух – можно дышать.

За окном – лента дороги. Телеграфные столбы. Изредка кустарник. И опять тайга, тайга…

Вот он великий сибирский путь.

Белые кости, высушенные солнцем, обласканные ветром – единственные памятники – там, по полям и дорожкам, по тропинкам тайги уроненных человеческих жизней.

Вот чей-то скелет без черепа. Может быть, это замученный белогвардейцами рабочий. Молодой, полный сил, надежд…

Может быть, где-нибудь за сотни верст, а то и за тысячи верст от этого места его ждут. Ждет старушка-мать, ждет и посейчас сына своего: «Авось вернётся, постучится в дверь, нежданно, негаданно»…

– Куда мы едем? – спрашивает свесившаяся с нар голова.

Больной лихорадочный блеск глаз, больших, серых, точно приклеенных к двум бледным скулам. Нет лица: это только обтянутый тонкой кожей череп.

– Куда мы едем? Ха-ха! – беззвучно хохочет сидящий внизу на корточках человек. Он съежился в маленький комочек и вот, кажется, когда рухнет то, что в нём ещё держится, останется просто сверток тряпья.

…Тук-шшш-тук-шшш-тук-тук-шшш…

Качается вагон на давно не смазанных осях.

…Тук-шшш-тук-шшш-тук-тук-шшш…

И вперемежку со стуком колес хохот сходящих с ума людей:

– Ха-ха!.. ха-ха!..

 

3. Станция зверей

Справа под снегом далеко, далеко тянется преддверье Монголии – степь.

Слева холм. На его скате лепится маленькая станция Маккавеево.

Ночь.

Порывистый ветер – внизу – сметает и крутит порошу, вверху – тянет лохматый полог.

Будет метель… буран.

На станции тихо.

Черною ночью царит тягучая черная жуть.

Белобрысый, прыщавый телеграфист вздрагивает при каждом шорохе и бросает на дверь косые, пугливые взгляды.

В квартире железнодорожных служащих мигают робкие огоньки.

Не спят.

Повитые страхом мысли упорно тянутся туда, вниз, где на запасном пути чернеет грозный продолговатый силуэт. Оттуда в дыхании черной ночи волной выходит ужас и заливает станцию…

Броневик.

В ячейках бетонированных вагонов… с боков… и на верху в башенках – пулеметы.

Спереди за откидной стенкой – зев орудия.

Молчат.

Но в вагоне второго класса, где помещается штаб броневика…

Шум.

Сквозь наглухо закрытые окна доносятся пьяные крики… хохот… ругательства.

Командир броневика есаул Званных – расстегнутый китель, волосатая грудь – разливает из жестяного банчка спирт и разбавляет водой.

Пьют… кружками.

– А вот я говорю, что прапорщик фон-Фридерикс – дурак! – Длинный, угреватый штабс-капитан Кучко стучит кулаком по столу. – Что он?.. Дал ему пятьдесят плетей, и удовлетворился кольцом да сотняжкой – дурак… Денег нет?.. Врёт!.. Чтоб у этого жида денег не было… Да я б ему семь шкур спустил – нашёл бы.

– Его железнодорожники знают.

– Железнодорожники?!. Да они, сволочи, поголовно большевики. Мало их еще угробили. Будь я на месте атамана, я бы их всех на телеграфных столбах перевешал.

– Ишь ты!.. А баб?

– Баб?!. Сумеем… Маху не дадим.

Тук-тук-тук-тук-тук – стучит аппарат… И белобрысый телеграфист – карандаш в судороге пальцев – дрожащей рукой… по телеграфному бланку.

Начальник станции низко клонит над журналом седую голову… но исподлобья… глаза… в окна… Застыли.

– Семен! Снеси… туда…

Станционный сторож с тупым взглядом берет телеграмму и идет медленно, тяжело… покорно.

Ветер рвет.

– Ого! – эсаул Званных высоко вверх подымает телеграмму: – здорово!

– Ну?..

– Барон фон Унгерн приказывает принять эшелон… триста сорок по списку.

– Есть на закуску! – опять по столу кулаком… штабе капитан Кучко.

– Однако, господа, это не улыбается… Погода – холера, зараза ее возьми… Триста сорок – долго провозится… – Глаза белесые – спокойно.

А поручик Гальк, латыш:

– Долго?.. Так на пулэмэт!

– Браво!

 

4. На пулэмэт

Кочегар Спиридоныч – его теперь никто не узнал бы: худой… страшный… скелет – лежит на нарах теплушки… Теперь свободно… Умерли… Одиночками взяты – расстреляны… И Вася умер… С Васей-сцепщиком вагонов еще в Питере знаком был… Когда Спиридоныча привели в эшелон, Вася первый узнал его… Я теперь… Васи нет… Умер…

Много умерло…

Голод…

Тиф…

И он, Спиридоныч… тоже, наверное, умрёт… Чувствует… Сил нет…

Или расстреляют… Тоже возможно… Едут… давно уж… Давно…

А куда… И приедут ли… и когда приедут… Неизвестно… Умрёт…

З-з-г-зз – до отказа откатывается дверь теплушки. Ветер… снег… бело.

От белого снега глаза зажмурились.

– Из этого вагона все.

– Все? Выходи-и-и!

– Что? Зачем? Куда… – не то испуганно, не то радостно…

– Выходи, выходи!.. Куда? В баню!

Вылезают робко, шатаются…

Холодно. Бррр…

И из третьего… и из четвертого…

И из всех вагонов – тоже.

Кое-где… двух… трех оставляют…

– Выходи-и-и!

Вышли.

Туда… в сторону… шагов на сто от полотна:

– Станови-и-сь!.. В две шеренги… Равняйсь!

– Глянь-ка!., броневик…

– Правда.

Состав увели, и стало видно…

Броневик… прямо… против.

Офицеры… солдаты – наверху…

Смотрят.

– Ой, братцы!.. Худо…

– Не каркай… Вишь: вылезли все… Да и много больно… Не станут всех-то… Да и слыхал – в баню, говорили… Потому, видно поняли: тиф…

– Огонь!..

– Та-та-та-та-та-та.

Разом… Рвануло… Резнуло… Хлынуло…

– О-о-о-й!!.

Четыре пулемета с боков с башен… Пятьсот пуль в минуту каждый.

Та-та-та-та-та – та-та…

И… только… полминуты…

Кончено!

Тела… лица белым, белый снег красным – покрылись и…

Кончено.

Последние судороги – раз… два…

Кровавый хрип в горле и…

Кончено.

Баня.

 

5. Привидение

Не спится будочнику Силантию. Мурашки по спине:

– Брр…

На печке, а холодно. Ветер в трубе:

– У-гу-жжж-у…

А то, как кошка или младенец:

– А-у-и-оуй-и-и-й…

Дверь слабо на крючке, повизгивает на шарнирах:

– Чи-ик, чи-ик… Ветер.

Такого дня за всю жизнь не видал… – думает про себя будочник. – А ведь на турецкой войне был, в атаках, в огне…

– Зверям и то было б стыдно… – думает старик. – После таких проделок львам и тиграм в детскую колонию записаться.

Фу! Старику совсем не до шуток. Будка около вокзала. Что им стоит зайти, замучить, зарезать его?

Даже обязательно зайдут! Непременно!

В полудремоте видит: уже зашли. Вот отрубили ему голову и дергают за язык…

– Ну, говори, что большевик, говори! – пристает к нему кто-то в погонах. Он ему кулак: дескать, я вам покажу – теперь без головы и не страшно…

Чу! Что это? Точно кто-то дернул дверь.

Будочник моментально просыпается, открывает глаза и смотрит в упор в сторону двери.

В бледном отсвете ночного неба можно различить контуры предметов избушки, косяк двери, крюк.

Вот, вот! – видит, дверь опять пошевелилась. Крюк дрогнул.

У-у-у-жжж-жжж-ий, – завывает метель и бросает охапки снега о стены избушки.

Да это просто метель, и зря он напугался.

Но нет, нет. Вот опять совершенно явственно дрогнул крюк, точно кто-то тянет дверь с той стороны.

– Кто там? – кричит будочник, не слезая с печки.

– Откройте!

Ветер: у-ии-жжж…

– Откройте!

Дрожа от страха, будочник слезает и идёт к дверям. Чьи-то пять белых пальцев просунуты в щель двери и приковывают его взгляд: рука мертвеца.

– Откройте! – у-и-жжж-ий… – Слово выливается в дикую какофонию звуков бушующей метели. Точно за дверью тысячи палачей уныло точат ножи и, скрежеща зубами, завывают:

– Откройте!..

Старик почти машинально поднимает крюк. На него валится белая фигура – мертвец, охватывает его крепко, крепко и прижимает к себе.

Кровь застывает в жилах будочника.

Но лишь на секунду.

– Товарищ, помогите! – слабым голосом шепчет Спиридоныч. – Они меня раздели и хотели убить… Я совершенно замерз.

– Сейчас, браток, сейчас.

Будочник закрывает дверь и, прикрыв Спиридоныча кое-как своим полушубком, затапливает печурку.

– Сейчас чайку выпьем. Попьешь – отойдет.

А за дверью бушует метель.

Ветер треплет волосы убитых и замученных и… Точно устыдившись белогвардейских зверств, торопясь окутывает трупы белыми снежинками.

 

Продолжение следует...

Предыдущие главы

15:55
8945
RSS
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Загрузка...
|