РАСПУТИН, ВАМПИЛОВ. УЦЕПИТЬСЯ И НЕ ДАВАТЬСЯ

На торжественном обеде в Иркутске, посвящённом 80-летию Распутина, одному начинающему, даровитому литератору, написавшему несколько интересных, но, к сожалению, перенасыщенных витиеватой образностью рассказов и повестей, предложили произнести тост (речь). И он произнёс. Не вставая с места, – видимо, такое поветрие теперь, сказал:

«– Я по-распутински промолчу».

На него по-распутински – молча – посмотрели: зазвездился или уже звезданулся?

Известно, что у Валентина Распутина среди литературной братии было прозвище Молчун. Но оно происходило не оттого, что он молчал, молчал. Молчал да при этом мрачно посматривал вокруг, важничал, пыхтел, словно хотел сказать: «Я молчу, потому что не нахожу уже слов, чтобы вас, погрязших в грехах и неразумии своём, направить на путь истинный. Я язык смозолил, уча вас!». Да, он нередко замолкал, бывал предельно немногословен, потому что считал: «Чтобы понимать друг друга, много слов не надо. Много надо – чтобы не понимать».

Известно и другое: он – да, да, именно он! – был если не блестящим, то, это точно, отменным оратором, мог, случалось, говорить перед читающей публикой час-другой, без бумажек, без суфлёров, а то и без запинок, хотя гладкостью его речь, мягко говоря, не отличалась. Кто-то мне однажды сказал о его выступлении: «Коряво, но крепко, как корни столетнего кедра». Действительно, зачастую коряво, туго, как со скрипом шло у него устное слово. Но мы помним: он горячо, даже можно сказать, страстно выступал на съездах народных депутатов СССР, на съездах и пленумах Союза писателей СССР и России. Люди, слушая его, воспламенялись. А сколько великолепных, душевных слов им было произнесено на юбилеях друзей-писателей! А что за прелесть его Пушкинская речь во Пскове со сцены драматического театра! А лауреатская, посвящённая Достоевскому! А перед Солженицыным, когда тот вручил ему премию своего имени! Он не раз выступал на Рождественских чтениях, на многочисленных конференциях, перед читателями и зрителями своего «Сияния России», которое под его руководством прошло более двадцати раз. Можно, конечно, чреду нанизывать.

Я, к примеру, накрепко запомнил его короткое, но ёмкое, взволнованное выступление на читательской конференции по его недавно вышедшей повести «Дочь Ивана, мать Ивана». Тогда перед многочисленной публикой, собравшейся в Молчановке, литературоведы, критики, журналисты, просто читатели, извините за выражение, или что-то бормотали, или упражнялись друг перед другом в красноречии, в знании мудрёных терминов, или же без меры и такта превозносили автора. В добавок усиленный микрофоном звук нещадно бил по слуху и своей никчёмной громкостью, и хрипами со свистами; у большинства выступающих слов было не разобрать. Я видел – Распутин скучал, был недоволен. И многие зрители не на шутку заскучали; некоторые, особенно школьники и студенты, стали пошумливать.

В конце встречи Распутин встал. По залу:

– Распутин будет говорить. Тише, тише!..

Стоял он перед нами, высокий, подтянутый, лобастый, горящий щеками, и говорил без микрофона в большой переполненный зал чётким, крепким, но всё же негромким, не напирающим голосом:

– …Я многое что перепробовал в последние годы, перебрал многие способы стояния за Россию. Может быть, не все. Может быть, остались самые спокойные, тихие, когда нужно уцепиться и не даваться. Держаться за своё и ни в какую не отступать…

Удивительно, его все услышали. Я с моими учениками и учителями сидел на дальних рядах, но слышал его голос отчётливо, словно бы писатель вблизи был и только мне одному говорил. Он в секунды съединил весь зал. Съединил этими простыми, без затей, без красивостей ораторских словами.

«Уцепиться и не даваться», – не раз, как девиз, как клятву, я повторял про себя, когда мне становилось невмоготу. Не раз я произносил эти два слова перед читателями, когда мне хотелось поддержать их, смахнуть с их лиц унылость дней.

Нет, Валентин Распутин был полнозвучным Молчуном, трибуном, если хотите. Его слова будили и призывали. Даже его молчание в некоторые годы звучало – ощущал я сердцем – на всю страну. А уж если он молчание облекал словами, неизменно простыми, ясными, предельно откровенными, то… то вокруг него, кто знает, и камни не становились ли слухом.

«Я по-распутински промолчу». Э, нет! Сие молчание не по-распутински, а, кажись, по-беликовски (см. у Антона Чехова), может быть даже, с тем же беликовским подумыслом: «Как бы чего не вышло…». Помните, Беликов ходил по квартирам учителей; приходил, садился и молчал, – таким образом поддерживал добрые отношения с коллегами.

Мы можем подумать, что такое молчание молодого литератора – театр, игра в писателя, напяливание на себя маски аля-Распутин. Но в тоже время в очевидно продуманной, возможно даже, отрепетированной фразе «Я по-распутински промолчу» угадывается и другая, можно сказать, пересекающаяся история жизни и судьбы. Молодой человек словно бы сказал нам: «Я люблю Валентина Распутина. Я хочу походить на него, для начала хотя бы чёрточкой поведения: он молчал – и я буду молчать. Но я хочу большего – я хочу следовать его дорогой, и непременно достигну тех же духовных и художественных высот, что и он. Мои тексты – вот увидите! – засияют, и в итоге я заслужу любовь моих сограждан – читателей. Ведь у меня впереди ещё столько лет жизни, чтобы усовершенствовать мою душу, чтобы стать мастером. Не правда ли?».

Мы бы ответили ему: «Правда, конечно, правда. Но только работай, дружище, над собой, не ленись, не чванься, не задирай нос. Будь человеком».

В словах «Я по-распутински промолчу» какое-то важное заделье, немаловажная задумка и для писателя, и для любого другого человека, который хочет стать лучше, для которого ещё не поздно понять и принять один из первостепенных заветов Распутина: «Совесть заговаривает в тебе не сама по себе, а по твоему призыву». Дело, кажется, за малым – безотлагательно действовать по-распутински. Безотлагательно, потому что каждый день жизни уходит безвозвратно. Только, верим, душа вечная, и она, говорят, может вернуться к своему Создателю; или же, исчернённая, отягчённая мерзостями жизни, пасть в ад, в небытие.

Но не будем о грустном, потому что явлено несомненное и радостное: молодой человек хочет выправить свою жизнь и судьбу под Распутина. И мы ему, как брату, говорим:

– Уцепись и не давайся.

* * *

Знаете, нынешний год – год Распутина и Вампилова – хочется прожить как-нибудь по-особенному. Ей-Богу, говорю не для красного словца, а потому что сердце так ещё с прошлого года стало самонастраиваться, готовиться, ожидать чего-то хорошего, искреннего. Ведь не всегда же мы властны над своим сердцем? Отъединиться бы, к примеру, на какое-то время от людей и написать пять-шесть стоящих рассказов, и чтобы они полюбились читателям. И чтобы во время работы мыслями быть подольше близко и вместе с Распутиным и Вампиловым, близко и вместе с другими людьми, но высокого духовного и интеллектуального ряда, с людьми мудрыми, душевными, честными. И вот так спрятавшись ото всего света, в тишине тайного своего уголка неторопливо, обстоятельно думать о России, о Байкале, о нелёгком пути к человеческому счастью. Капитально подумать о том, что человек, если бывает несправедлив, зол, немилосерден, то – как-то случайно, что ли, по своему, может быть, недомыслию, по вине – в этом вопросе больше у меня уверенности – неблагоприятных обстоятельств, ветровых исторических событий, в коловращение которых нежданно-негаданно он угодил с миллионами других людей, и потерял под ногами землю; что там – голову потерял!

Жизнь шатка и переменчива, нередко ищешь опоры и укрытия. Бывает, находишь. Вчера перелистывал мои старые записные книжки и нашёл «крохотки» Вампилова. Хорошо стало. Но, читая, мысленно спорил с Вампиловым и его героями; однако иногда соглашался тотчас.

«Если собираетесь кого-нибудь полюбить, научитесь сначала прощать…»

«Время нужно только для того, чтобы разлюбить. Полюбить – времени не надо…»

«У людей толстая кожа, и пробить её не так-то просто. Надо соврать как следует, только тогда тебе поверят и посочувствуют. Их надо напугать или разжалобить…»

«Богатые и бедные – категория старая, но дураки и умные – категория бессмертная…»

«Жизнь коротка, и чем меньше мы будем вместе, тем больше упустим счастья…»

«Каждый человек – государство, которым безраздельно управляет эгоизм…»

«Счастливый человек всегда в чём-нибудь виноват. Перед многими людьми он виноват уже в том, что он счастлив…»

«Тосты, тосты, просто так и выпить уже нельзя…»

«Нехорошо, друзья мои, что других вы считаете глупее себя…»

«Кузаков: Ты что же, пригласил нас посмотреть, как ты напиваешься?

Зилов: Нет, зачем же. Я вас пригласил, чтобы посмотреть на трезвых людей…»

«Каждый человек родится творцом, каждый в своём деле, и каждый по мере своих сил и возможностей должен творить, чтобы самое лучшее, что было в нём, осталось после него…»

«Жизнь прекрасна и удивительна, – сказал поэт и… застрелился…»

«Таким взглядом можно напугать ребёнка или заморозить воду…»

Вампилов прожил незаслуженно мало, но сколь много, согласитесь, понял о жизни, о всех нас. А мы – живём; кто вампиловские сроки перевалил, кто – распутинские; кто как. И тоже, конечно же, что-то понимаем о жизни. Но они оба уже в вечности, и новому слову и поступку от них уже не бывать. А нам – жить. Жить, либо усовершенствуя себя, либо – разрушая; либо как-нибудь попроще – жить-не-тужить, ни так ни сяк. Сами решаем, что да как. Сами говорим себе: поступлю так, поступлю этак; сегодня – скажу, а завтра лучше будет, если промолчу. И – поступаем по задуманному. В поступках обретаем опыт, сноровку. Словами и поступками творим свою судьбу. Но в сутолоке дел всегда ли задумываемся, то ли, так ли говорим, поступаем? По-разному, конечно, бывает. Но случается, что в отстаивании своих воззрений, своей позиции, в – так сказать – «наведении порядка» мы становимся эгоистичными до безрассудства, беспощадными друг к другу. «Каждый человек – государство, которым безраздельно управляет эгоизм…» Неужели Вампилов прав?

Если судить о случае, который произошёл недавно, в апреле этого распутинско-вампиловского года, похоже, что прав. История в общем-то незатейливая, но поучительная. Редакция «Сибири» готовила номер, посвящённый Вампилову. Обратились к литературоведам, к музейным работникам, к писателям – пошли рукописи. Мне очень хотелось получить материалы от одного замечательного поэта, литературоведа и главное – друга, закадычного дружка юности и молодости (зрелости и старости у него не случилось) Саши Вампилова. Я ему позвонил, и вскоре получил материал – блестящую статью воспоминаний, которая стала бы, несомненно, украшением номера. Между нами завязалась переписка; вот выдержки из неё. Их необходимо привести, чтобы понять, в каком направлении мы движемся и, возможно, должны бы двигаться, чтобы имена Распутина и Вампилова звучали для читателей всегда достойно и чисто.

Адресата не буду называть: уверен, что он, человек мудрый, потихоньку пересмотрит свою позицию и примет взвешенное решение. А саму переписку давайте воспримем как беседу двух людей, которым было что друг другу сказать.

«…Получил материал о А.Вампилове – большое спасибо. Ударно формируем вампиловский номер, надеюсь, в конце июня – начале июля выпустить.

Вы, пожалуйста, работайте с «Сибирью»: предлагайте и стихи, и статьи. Из статей нас интересуют материалы о сибирской литературе, о судьбах писателей Сибири. И другим авторам (москвичам) говорите о «Сибири».

Хочу сказать Вам, что в № 2 «Сибири» (распутинском) появится критический материал о Вашей книге «Валентин Распутин». Автор – Сергей Распутин. Материал резкий, жёсткий. Но Вам всё же не стоит, думаю, слишком обижаться на Сергея, потому что на его плечи Судьба взвалила огромную ответственность. И он выполняет свой сыновний долг, как может и как понимает это…»

«…Меня познакомили с Серёжиной статьёй. Автор неправ, когда уверяет, что ни я, ни издательство «не горели желанием» познакомить его с текстом будущей книги. И я, и редактор Любовь Калюжная постоянно переписывались с Сергеем и постарались учесть все его разумные замечания. У меня нет никакого желания отвечать на Серёжины претензии. «Миллион поправок», которые он будто бы внёс, намёки на то, что я не прочёл книги В.Г. «В поисках берега», «Сибирь, Сибирь…», публикации в газете «Литературный Иркутск» и проч, и проч., – это фантазии. Мне кажется, в статье Сергея видны чужие уши. Не смешны только высокомерие и самоуверенность автора (или авторов).

Мои домашние перепечатывали отзывы на книгу по мере их публикации. Они написаны как раз профессионалами, так что Серёжа неправ, утверждая, что никаких рецензий за прошедший год не появлялось…»

«…В редколлегии «Сибири», видимо, не нашлось людей, которые бы воспротивились превращению журнала в помойную яму. Не имея никакого желания участвовать в таком издании, я отзываю свой материал об Александре Вампилове. Прошу (а точнее, требую) не печатать его.

Хочу сообщить, что только что вернулся из Болгарии. На презентациях книги в Софийском университете (на отделении русского языка и литературы), в столичной школе имени Пушкина, где занимается 1200 ребят (они углублённо изучают русский язык и литературу), в Союзе писателей и в Союзе журналистов много говорили о книге профессорА, школьные педагоги, наши коллеги. Я привёз несколько болгарских газет, которые опубликовали рецензии на книгу, главки из неё. Уровень разговора всюду был, разумеется, не такой, как в вашей будущей публикации. Кстати, и вчера на вечере в Доме-музее Ф.М. Достоевского тепло и подробно говорил о книге кандидат наук Павел Фокин, автор ЖЗЛовской биографии Александра Зиновьева, вновь подтвердил свою добрую оценку и просил не обращать внимания на иркутские поклепы Владимир Крупин. Мне этого достаточно…»

«…Очень огорчился Вашему письму. Кому, как не Вам, напечататься в вампиловском номере журнала «Сибирь»? Вы настоящий друг и товарищ А. Вампилову, а потому Ваше слово самое весомое и важное для читателя. Знаем и гордимся, что Вашу книгу «Вампилов» ценят в мире, но Вам-то, сибиряку, важнее, конечно же, мнение Ваших земляков. Вот оно каково: Ваша книга алмаз, и он уже в короне русской Литературы.

Касаемое книги «Валентин Распутин», – скажу следующее: я не слышал о ней дурных отзывов, кроме как от одного-двух человек. Ну, и что-с дальше-с? Один из них в письменной форме поругал её и – что? В литературе, в искусстве не может быть одного, единого, единообразного мнения. Если же случится сие – кердык нам всем вместе с нашим искусством и литературой.

Разве можно Вам обижаться на мнение Сергея Распутина? Он высказывает не позицию организации, многих писателей или читателей, а – личное своё мнение. Причём это мнение сына, именно сына, а не профессионального критика, юбилей отца которого мы все отмечаем. Он пожелал поучаствовать в номере «Сибири» и именно с таким материалом – разве возможно, разве этично запретить ему?

Потом: всё же в его статье немало хвалы в Ваш адрес как автора. Ей-Богу, стоит ли гневаться?..»

«…Не хочу вести дальше какие-либо разговоры. Материал о Вампилове не печатайте…»

«Добро»

Наверное, «всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно». Чувствуешь досаду, неловкость, недоумеваешь. Имена «Распутин», «Вампилов» должны, казалось бы, объединять нас, а то и роднить. Но мы дуемся, пыжимся, урчим друг на друга, порой воспринимая здоровую, объективную, совершенно не злую критику-реплику как нападение хулигана, разбойника, убивца, как выплёскивание в лицо автора помоев (журнал – «помойная яма»).

Моё мнение не изменилось, что книга «Вампилов» – «…алмаз, и он уже в короне русской Литературы». Книга – могу пока догадываться – уже встала в один ряд с такими признанными литературными биографиями, как «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне» Татьяны Кузминской, «Михаил Пришвин. Жизнеописание идеи» Валентина Курбатова. Из мировой биографической литературы хочется назвать «Фёдор Достоевский» и «Лев Толстой» Анри Труайя. И ещё, конечно же, можно перечислять книги; я же назвал несколько из тех, которые мне полюбились.

Что касается книги «Валентин Распутин» – уверен, она великолепная заготовка для дальнейшей, но уже кропотливой работы. И я не сомневаюсь, что автор возьмётся за такую работу – он талантливый, деятельный, он любит и ценит Распутина и, прислушавшись к голосу Сергея Распутина, сделает верные выводы.

Ещё раз попытаемся услышать самого Вампилова: «Каждый человек родится творцом, каждый в своём деле, и каждый по мере своих сил и возможностей должен творить, чтобы самое лучшее, что было в нём, осталось после него…» Книга «Валентин Распутин» уже родилась, но ей необходимо вырасти до уровня и значимости «Вампилова», чтобы всецело соответствовать силе таланта автора и его, и нашей любви к Распутину.

* * *

Тем временем, когда в Иркутске за праздничным столом произносились речи, молча или словесно, мы, как сами себя назвали, «два счастливца», я и прозаик Владимир Максимов, единственные от всей писательской братии Иркутска и даже – оказалось – всей пишущей России, ехали в «буханке» (уазике) зимником по Ангаре в Аталанку, чтобы вместе с селянами и гостями открыть музей-квартиру Валентина Распутина.

– Под нами старая Аталанка, – сказал какой-то мужчина во время одной из стоянок. – Здесь и родился Распутин.

«Здесь и родился… родился… родился… Распутин…. Распутин… Распутин…» – эхами пронизало душу.

– А вот тут под нами храм, – сказал другой мужчина, рукавицей расчищая со льда снег и прищуриваясь в эти неимоверные глубины, на днах которых покоятся и дома, и кладбища, и деревья, и вся жизнь населявших Аталанку людей.

«Храм… храм… храм…» – уже и сама душа зазвучала, отдавая своё эхо этим немеряным ангарским привольям снегов и льда, холмов и неба.

Ещё останавливались. Подходили к местному рыбаку – одна рыбёшка, окунёк промёрзший, скрючилась возле его ног.

– Сколько стоишь?

– Часа два. Или три. Не знаю.

– И что – весь улов?

– Угу.

– Работа-то какая-нибудь в селе есть?

– Ты чё! Какая у нас может быть работа?

И всё время разговора удочкой, как заведённый, – дёрг, дёрг, а глазами, припорошенными пустотой, – под ноги, но без погляда в лунку или на удочку.

Ещё останавливались – пять-шесть пьяных мужиков набились в жигулёнок; и они и шофёр уснули на ходу, заехали в целину. Чудо, что ни с кем не столкнулись, никого не задавили. Очнулись, не могут выбраться из сугроба, стали заводить – тосол, оказалось, вытек.

– Дай тосола.

– Нету.

– Дай пешню – из лунки воды залью.

– Нету. По какому случаю нажрались, герои?

– У нас каждый день случай. Пей да дрыхни – живём весело. Дай на бутылку.

– Да ты ни до какой бутылки не доедешь и не добежишь – замёрзнешь, дурило. До ближайшего села километров под сорок.

– Ай, один раз живём!.. Чё, и ста граммов нету?

Выкатили из сугроба, и больше ничем не могли помочь, своей дорогой поехали.

И ещё случались остановки. Во время одной из них с потешным, чумазым пареньком, лет семнадцати, поговорили. Его уазик занесло в сугроб, чуть не опрокинуло, двигатель заглох. Подбежал паренёк к нашему шофёру:

– Слушай, покажи, как эту чёртову колымагу заводить.

– Ты что, первый раз замужем, в смыле, за рулём? – шутливо спросил шофёр.

– Да, – серьёзно ответил паренёк, шмыгая простуженным, высиненным носом.

– Ну ты даёшь! Кто же тебе доверил руль?

– Водка на лесопилке кончилась, мужики все бухие, а я ещё не умею много пить. Говорят: садись, малой, в уазик, дуй в деревню за водкой. Ну, вот, я сел и поехал. От встречного камаза увернулся еле-еле и забабахался в сугроб. Помогите, что ли.

Вытолкали машину на дорогу. Шофёр показал пареньку, как завести её, как переключать скорость, ещё какие-то напутствия дал.

Часа за три добрались до Аталанки, той, новостройной, в которой Распутин прожил лет двенадцать до своего поступления в университет.

Произнесли подобающие событию речи, открывая музей-квартиру – маленький, старенький домик на два хозяина по улице Школьной, 24.

А улица, к слову, во всём посёлке, кажется, одна, если не считать заезды от реки и выезды к тайге; честно скажу, не разобрался. Приметно: много брошенных домов, всюду, не знаю, запустение, не запустение, но село малоухоженное, безлюдное, сиротливое. Может быть, летом как-то весёльше картина?

Через стенку живёт двоюродная сестра Распутина, к сожалению, не расслышал её имени, – она теперь и смотрительница музея-квартиры. Не очень-то разговорчивая, беспрестанно хлопочет по хозяйству, кур кормит, двор метёт; маленькие ребятишки её играются у ворот, старшие – в трудах. Как ютится семья на своей половинке – непонятно.

Спрашиваю:

– Как вам живётся здесь?

– Да ничё, – отвечает со стеснительной улыбкой.

– Свет есть?

– Да вон, механизма трещит. На несколько часов включают.

– Не так уж и далеко Братская ГЭС – почему же механизма?

– А чёрт их знает, – отмахнула метлой.

Кто же они – «их»? Почему до Аталанки и многих других сёл по Ангаре не дотянули свет? Почему нет как нет сюда дорог? А то, что означено на карте дорогой, – не дорога вовсе, а направление. Почему пассажирский катер или теплоход редкие гости здесь?

– Молодёжь-то задерживается?

– Чё имя тут делать? Загибаться? Ну, нет: пущай хоть они поживут, как люди.

Потом в школе, красивой, кирпичной, построенной по хлопотам Распутина, посмотрели концерт. Пели под баян местные учителя:

…А река бежит, зовёт куда-то,

Плывут сибирские девчата

Навстречу утренней заре

По Ангаре,

По Ангаре…

Ещё, ещё пели. Пели хорошие, прекрасные советские наши песни, пели самозабвенно, голосисто, что там! – пели так, что поневоле подумаешь: не жизнь у них тут – песня разливанная.

За столом произносили тосты, пили самогонку (водке, которой перетравилась тьма людей, здешние крепко-накрепко не доверяют), ели большими ложками холодную, сочную чернику – любимую ягоду Распутина. Мы, гости, тихохонько между собой говорили: «Да как же они здесь живут?..» А они, местные учительницы, во всех своих здравицах – «Мы верим – заживём ещё… Мы верим… Мы верим…»

«Мы верим» – эти слова долго звенели во мне на обратном пути. Было и радостно, и грустно одновременно: побывал, увидел, прикоснулся, но и – растерялся, не принял, ужаснулся даже.

«Мы верим» – и посейчас звучит во мне, порой вперемешку «По Ангаре, по Ангаре…». И эти простые русские женщины, чувствую я, словно бы говорили за всю Россию и даже за немогущего уже произнести слова вживе Распутина.

И ещё раз, самому себе и близким или кому-нибудь ещё при случае, как-нибудь ненавязчиво и тихо хочется напомнить: Надо «уцепиться и не даваться».

* * *

Да, забыл сказать. Точнее, так: я думал, нужно ли? Наверное, всё же нужно. Когда мы ехали на родину Распутина из Иркутска и были на пути к Балаганску, а это где-то на полдороге от Кутулика, родины Вампилова, до Усть-Уды, неожиданно в небе увидели два креста, – инверсионные следы четырёх военных самолётов. Кресты шли, будто вырастали, от земли, от самого её окоёма. Удивительно: я ни разу не видел, чтобы след от реактивного самолёта поднимался тотчас от земли. Может быть, кто-нибудь видел нечто подобное? Пересечные полосы начинались как бы из ниоткуда и обрывались как бы в никуда. То есть следы образовывали именно кресты. Нас в салоне автомобиля сидело четверо, и если бы видел только кто-нибудь один, наверное, можно было бы сказать ему: мол, привиделось тебе, братишка. Нет, не привиделось никому из нас.

Кресты надвигались друг на друга и вскоре слились, но не в крест единый – в облако расплывчатое и горбистое. И оно, казалось, образовало распутье очень широких, теряющихся в небесной синеве дорог.

Думайте, что хотите. А мне хочется думать о том, что с небес на всех нас, молчаливых и речистых, всяких по-разному и разных по-всякому, на всю нашу землю, ухоженную и разорённую, родную нам и чужую, смотрели души Вампилова и Распутина.

И снова, снова слышишь внутри себя – один голос:

– Жизнь коротка, и чем меньше мы будем вместе, тем больше упустим счастья.

И – другой:

– Уцепиться и не даваться.

Александр ДОНСКИХ

г. ИРКУТСК

Источник - "Литературная Россия"