Жёлтый дьявол. Том 2. Гроза разразилась. 1919 год. Глава 30. Повстанчество живо
Глава 30-ая
Повстанчество живо
1. Американские галеты
Белые струи пара на белом фоне снежной равнины. А броневик, как черный дьявол.
Кононов и Баранов стоят спокойно у полотна и ждут.
Подойдя к ним, броневик останавливается.
Кононов и Баранов поднимаются в служебный вагон, прицепленный сзади.
– Фррршшшш, фррршшш – пыхтит паровоз. Броневик трогается и идет в обратном направлении.
А на передней площадке его вьется звездный полосатый флаг.
– Сигары?
И майор Ходжерс протягивает коробку.
Кононов и Баранов берут сигары с самым невозмутимым видом и, развалившись на кожаном диване, важно покуривают.
Гмм… чорт возьми! Их не удивишь. Они, кроме сигар, ничего в жизни не курили.
– Я должен сказать вам, господа – говорит по-русски Ходжерс, – что вы нарушаете наши условия: вы продолжаете портить путь. Зачем же вы рвете мосты?
– Нельзя. Борьба – отвечает солидно Ефим.
– Ну, поймите, что я охраняю этот участок… Ответственность на мне. На мостах я должен держать караулы. Если вы будете так действовать дальше, я принужден буду сопротивляться. Поймите, что меня могут отсюда убрать и поставить здесь японцев. Вам же будет хуже.
– М-да!.. Ну, а что ж нам делать?
Ходжерс нетерпеливо пожимает плечами.
– Не могу же я поставить к каждой шпале часового – бросает он дипломатично.
Партизаны улыбаются… Поняли.
– Представьте себе, господа, – продолжает Ходжерс, – что, предположим, завтра, предположим в четыре часа дня, проедет в своем поезде генерал О-ой под охраной броневика…
– Что вы говорите? – О-ой поедет? Неужели правда?
Майор досадливо морщится.
– Я говорю предположительно… Ну-с… А у меня на участке неспокойно. Мне же будет неприятно.
Кононов и Баранчик переглядываются.
– Хорошо, господин майор: мы мосты рвать не будем.
– Вот и отлично. Не хотите ли кофе?
– Можно.
Долговязый солдат ставит на стол поднос. На нем три стакана кофе и банка американского печения.
Быстро проглотив свой стакан, Баранов заявляет:
– Еще.
– Пожалуйста.
Напились. Долговязый солдат уносит поднос и пустую банку.
– Так вот – продолжает Ходжерс – относительно галет и обмундирования, которые я обещал вам прошлый раз, могу сообщить, что они придут послезавтра. Предупредите, где вам их удобнее выгрузить.
– Отлично. У нас к вам, майор, еще есть просьба – заявляет Ефим.
– А именно?
– Не можете ли вы нам уступить хотя бы один пулемет.
– У меня в распоряжении нет свободных. Я запрошу Владивосток… Может-быть, впоследствии… – уклончиво отвечает Ходжерс.
– Гммм… досадно. Ну, что ж, подождем.
2. Кононов охотится за кольтом
Ефим смотрит из окна купе на станцию.
Ему весело. Здесь, в Евгеньевке, где столько белых и японцев, они, два партизана, сидят спокойно в американском броневике й беседуют с американским майором… Кофе пьют, сигары курят… Вот, дьявол!
– Ну, что ж… пошли? – говорит Баранов.
– Да!
– Не попадитесь – говорит майор – может быть, вас отвести?
– Не беспокойтесь. В этих костюмах нас никто не узнает.
Они одеты в штатском.
Прощаются с майором. Выходят.
– Надо скорей лететь в отряд – говорит Баранов. – Здорово это с О-ойем-то выходит.
– Да, иди… предупреди, – отвечает Ефим. – Пусть заготовят динамит.
– А ты?
– Мне нужно забежать… тут… в поселке… к знакомым.
– К знакомой, может-быть? – смеется лукаво Баранов. – У меня, брат, такая тут тоже есть. Сам забежать думаю.
– Ты наверно раньше уйдешь… Уж ты поторопись, Баранов.
– Ладно, чорт с тобой.
Поздно вечером Ефим возвращается из поселка по тропке в стороне от американских казарм.
Вдали мелькают фонари вокзала. Кругом ни души.
Вдруг Ефим слышит впереди чей-то голос и ругань.
Подойдя ближе, Ефим видит унтер-офицера американской военной полиции. Перед унтером – рядовой. Рядовой пьян… Он еле стоит на ногах.
Дюжий полисмен старательно ворует лавры своего покойного русского коллеги – зажав волосатый кулак, он тузит рядового по чем попало и осыпает его поднебесной бранью.
В этой брани целый ассортимент божественных и родительских слов. Русский и английский языки нашли точку соприкосновения.
Рядовой мотается под ударами из стороны в сторону и робко скулит.
– Стой! – подбегает Ефим – ты зачем бьешь солдата? Какое имеешь право?
Унтер оглядывается. Перед ним стоит тот самый большевик, которого принимал майор Ходжерс.
– Не мешайте – говорит унтер, довольно хорошо произнося русские слова – не ваше дело.
– Как это не мое? – кипятится Ефим – да он человек, или нет?
Взгляд Ефима падает на кольт унтера. Увесистый револьвер висит на поясе в кобуре, плотно притороченном ремешком к бедру.
Обрадованный солдат, почуя помощь, моментально набирается храбрости.
– Большевик!.. Корошо… Помогать! – кричит он и бросается с кулаками на унтера.
Оторопевший было унтер приходит в себя и, схватив солдата за воротник, метко лепит ему кулаком под глаз.
– А-а-а-а! – орет солдат от боли.
Ефим хватает унтера левой рукой за рукав, а правой быстрым движением рвет из кобура револьвер.
Через секунду дуло кольта перед носом унтера.
Испуганный полисмен не знает, что делать.
Пьяный солдат мигом трезвеет. Чувствуя, что дело может кончиться плохо, он вырывается и улепетывает во все лопатки.
Ефим повертывается и спокойно идет дальше.
Несчастный обезоруженный унтер плетется за ним, чуть не плача.
– Пожалуйста… Отдайте мне револьвер… У нас очень строгий правила… Мне будет очень плох.
– Не дам.
– Пожалуйста…
– Отвяжись!
– Прошу вас… Отдайте…
– Убирайся к чорту! Слышишь? Застрелю, как собаку. Ну!
Полисмен поворачивается и бегом пускается к казармам.
Ефим быстро продолжает свой путь.
– Ладно, черти, – говорит он, – не хотели пулемета дать… Не надо. Зато теперь у меня кольт… То-то.
3. Чудеса партизанской техники
Здесь между Евгеньевкой и разъездом Дроздовым – большая выемка. Место самое удобное.
У северного конца выемки на полотне железной дороги чернеет кучка партизан.
– Ну, поздравим мы их с днем ангела – говорит Баранов.
– Израила! – добавляет Сашка.
Кононов возится около немудреного аппарата.
Это собственное изобретение Кононова. Сегодня оно получает первое боевое крещение.
– Все гениальное просто, как и сами гении – скромно заявляет Ефим и победно трясет винтовкой.
Собственно это не винтовка, а культяпка. Ствол у нее отпилен. Оставлен только патронник.
В патронник закладывается патрон, без пули, но весь забитый порохом. От пороха коротенький Бикфордов шнур ведет к фугасу.
Курок взведен.
В кустах на верху выемки, подальше от полотна, один человек держит конец мотауса. Крепкий мотаус, засыпанный для маскировки снегом, тянется по земле к спусковому крючку затвора.
Стоит потянуть веревку и…
Спустится курок… Патрон выстрелит… Воспламенится Бикфордов шнур… Огонь по шнуру к динамиту и…
– Ба-бах! Полетит наш О-ой верх тормашками, аж пятки замелькают – кричит Ефим.
– Эх! И комплотик же будет – сияет Сашка.
Полный восторга Ефим гоголем ходит по полотну и собирается послать Эдиссону телеграмму: Ну, как, мол, дела, братишка?
– Э-гей, ребята! Тащи динамит! – кричит Ефим.
Партизаны бросаются в кусты.
В это время на верху выемки показывается часовой. Он прибежал с южного конца… машет в возбуждении руками и что-то кричит.
– В чём дело? – спрашивает Ефим.
4. От страха не уйдешь
Во Владивостоке перед вокзалом стоит служебный поезд. Четыре вагона международного общества, из них один салон, блестят и сверкают заркальными стеклами.
На перроне группами расхаживают офицеры японского штаба. Между ними несколько русских.
Вот открывается дверь вокзала.
Весь перрон вытягивается и берет под козырек.
Генерал О-ой, генерал Розанов и полковник Таро быстро проходят и садятся в поезд. За ними штаб.
Поезд трогается.
Впереди броневик и сзади тоже.
О-ой, плотно пообедав, изволит почивать.
В одежде и желтых сапогах лежит он на простыне, покрывающей кожу дивана. Только мундир расстегнут и видна под рубашкой желтая грудь дубленой кожи.
Голова генерала покоится на подушке. Обтянулись скулы. Сквозь открытые сухие губы светится белый хищный ряд.
Таро на цыпочках выходит из купе О-ойя и направляется к Розанову.
Розанов, мрачный, ходит по купе, заложив руки за спину.
На столе толстая бутылка Монополь-Сека.
– Помилуйте, господин Таро… они бьют из-за угла. Я, разумеется, не боюсь, но… гм… гм…
– Я понимаю, ваше превосходительство, – говорит Таро, наливая себе бокал – я тоже получил записку. Вся наша разведка поставлена на ноги, но результатов никаких.
– Гм… Два дня тому назад погиб мой личный адъютант Палевский. Мне тоже грозят. Чорт знает, что такое. Главное – не знаешь, откуда ожидать удара. У них и яд, и кинжал, и револьвер… и… и…
– Да, да, ваше превосходительство! Главному кассиру Чосен-банка, прежде чем его ограбить, подсыпали яд в шампанское. Он очень любил шампанское.
При этом воспоминании Таро подозрительно оглядывает свой бокал.
– Гм… гм… Не беспокойтесь… Это у меня давно закуплено.
Таро нерешительно подносит бокал к губам.
– И кто они такие – продолжает Розанов – понять не могу. Тут, собственно, одно из двух: или это политические под маской уголовных, или это уголовные под маской политических.
– Ч… хам… хам… ам…
Таро смотрит изумленно. Он хотел спросить: «что такое», но во время поперхнулся шампанским.
– Да! – бубнит генерал, не замечая удивленной физиономии Таро. – Тут еще опять партизаны зашевелились. Не знаю, насколько это серьезно.
– Что ж… убедимся. Наша поездка к чему-нибудь да должна привести. Не для одной прогулки едем.
Замолкают.
Генерал Розанов, насупившись, подходит к окну. Таро тоже.
Смотрят.
Вот поезд въезжает на кривую, и впереди открывается глубокая выемка. Она приближается… приближается.
5. Взрыв
– Поезд идет – кричит часовой – броневик.
– Что такое? – спрашивает Сашка.
– Не может быть – волнуется Кононов – еще рано. О-ой должен проехать позднее. Во всяком случае, если даже это и он, то все равно теперь не успеем. Яму зарыть! В кусты! Прячься!
Партизаны – лопаты в руки и – раз, раз! – быстро забрасывают снегом, приготовленные для динамита, углубления. Торопятся. Подравнивают. Кончено.
Через минуту на полотне ни одного человека.
С шумом проносится через выемку броневик. Вьется и плещет японский флаг. У бойниц и пулеметов торчат черноглазые и желтые рожицы.
А вслед за броневиком через несколько минут мелькает служебный поезд. Пять вагонов насмешливо мигают зеркальными стеклами. Сзади прицеплена бронированная платформа. Жерла пулеметов и ружей готовы каждую секунду открыть зев.
За поездом саженях в двухстах катит второй броневик. На броневике трехцветный флаг.
Проехали.
– Эх, дьявол! Не успели. Проскочил О-ойка. Ну, ладно… Подожди, сволочь!.. Мы тебе покажем, – беснуется Ефим, тряся кулаком.
– Мерзавец! Обманывать, надувать честную публику?.. Тебе когда ехать полагалось?.. А? – орет в исступлении Сашка.
– Ну, ладно… Прозевали, так прозевали, а дело закончить надо. За работу! – командует Ефим.
– Едет!.. Едет! Попрятались.
Дрожащая рука Баранова нервно сжимает конец веревки.
Вдали клубится столб черного дыма.
Это, проводив до Спасска поезд О-ойя, возвращается обратно белогвардейский броневик.
К броневику сзади прицеплено шесть теплушек. В теплушках японская полурота.
Растет… приближается… ширится белая пасть выемки. Машинист дает свисток. Взбудоражив эхо, броневик подлетает к выемке.
Потянул.
Отделилась от земли крепкая бечевка. Натягивается… И – рраз! – дернул.
Тысячи допотопных чудовищ взвыли смертельным ревом.
Высоко к небу рванулся столб черного дыма, храня огневое сердце, и распластался гигантским грибом.
Во все стороны градом… щепья, буфера, смятые, закрученные стальные полосы вагонных рам.
Руки, ноги, головы, куски человечьего мяса – алым дымящимся дождем.
Рельсы, как гигантские змеи, изогнулись в спирали, протыкая бока уцелевшим вагонам… впиваясь, как жало (из полуроты японских солдат – давленая каша). Вот поднялась на дыбы одна змея и качается из стороны в сторону… Вот-вот свалится и придавит тех, кто цепочкой лежит в кустах впереди, наверху…
Уфффф! Свалилась спираль на другую сторону.
На сердце отлегло. Цепочка бросается в выемку.
Паровоз и бронированный вагон силою взрыва далеко отброшены вперед, сорваны с рельс… и носом – в откос выемки.
Полузадавленные, полуоглушенные лежат белогвардейцы. Несколько человек подняли руки и плачут.
Через час по дороге шагает горделиво партизанский отряд.
В середине идут пленные, белые солдаты. На них нагружена вся добыча.
Партизаны несут двух товарищей, раненых осколками.
Да редко у кого остались неоцарапанными лица или тела.
С торжеством вступают партизаны в Кронштадтку.
– Ну, вы!.. Белые… раздевайтесь.
Напуганные солдаты, свалив груз, торопливо хватаются за пуговицы гимнастерок и галифе.
Через полчаса, одетая в старое партизанское дранье, кучка пленных стоит в ожидании.
Сосредоточенный и важный смотрит на них Кононов.
– Что ж мне с вами делать? – говорит он. – Ну, ладно… хватит с вас и этого урока. Валите-ка во все четыре стороны.
Колчаковцы немеют от радости. Все это городские добровольцы: на пощаду не надеялись.
– Эй вы! Воины! – кричит Сашка-комсомолец. – Передайте от меня привет О-ойю и Розанову… Скажите: Сашка, мол, кланяется.
6. Ходжерс досадует
– Скажите… Вы знали, что поедет О-ой, или нет? – спрашивает майор Ходжерс.
На лице майора довольно отчетливо выступает досада и разочарование.
– Как вам сказать?.. И знали, и не знали – отвечает дипломатично Здерн – у нас, знаете, разведка плохая… Не точно время определила.
– Хем!.. Хем!.. – давится отчего-то Ходжерс, словно стараясь проглотить пилюлю – так. Галеты и обмундирование сейчас подвезут. Да!.. Чуть было не забыл… Вот что, господа… Я очень прошу вас вернуть моему унтер-офицеру кольт. По нашим законам за пропажу револьвера ему придется получить три года тюрьмы. Я вас очень прошу: верните.
– Ну, чорт с ним! – говорит Ефим – верну.
Размякло у Ефима сердце.
– Только… – добавляет он. – Если этот крючок вздумает в другой раз бить солдат, то пусть не говорит мне, что это не мое дело. То-то.
Продолжение следует...
