Жёлтый дьявол. Том 3. Зубы жёлтого обломаны. 1920-23 гг. Глава 2. «…Итс э лонг уэй…»
Глава 2-ая
«…Итс э лонг уэй…»
И – вдруг!
Сигары дым
На дымных кораблях.
В предутреннем тумане
Шарманка голосов…
– Уходите?
– Adieu!
Н. Костарев.
1. Весёлый Джимми
Бах! – Прямо по широкополой шляпе горячее полотенце откуда-то сверху.
– Гаддэм!.. – Американский солдат, потрясая кулаками, вскакивает и плюётся прямо в ряды китайской публики. Выхватывает из кобуры кольт…
Начинается шум, гвалт…
А в это время на сцене тоненьким голоском:
– Пи-и-и-и!.. и-и-и… уиа… а-а-а-а… – выводит белая кукла, ритмично покачиваясь из стороны в сторону. Вот она склоняется на колени и начинает выть:
– У-у-иии!..
Ей аккомпанируют два деревянных барабана. Наконец героиня кончила петь. Падает ниц. И заключительный аккорд трескотни несётся из-под палочек: тарррррр!!..
Два китайца-барабанщика так стараются, что с них пот льет градом.
– Ай!.. – затыкает уши разрумяненная, расфранченная девица и склоняется к плечу американца. Тот, только что выдержавший бой с китайцами, злобно урчит:
– Гаддэм!.. – Больше он ничего не произносит и осовелыми глазами смотрит на эстраду.
А там развертывается трагическая драма.
Девица ближе склоняется к плечу американца и тяжело вздыхает.
Как не вздыхать!
На сцене, с огромной лошадиной головой и длинной косой, с секирой в руках носится муж этой белой куклы, старый мандарин, и собирается её казнить за неверность…
Вот он взмахивает палашом над головой жены. Он как бы раззадоривает себя: жжиижжиии!.. – свист палаша.
– Хо! Хо! – весело выдыхает тысячная толпа зрителей-китайцев.
Жиж! – Опять свист, и вдруг тишина нарушается точно лавиной обрушившейся трескотни барабанов.
Лица китайцев-зрителей, потные и красные, весело улыбаются. Они здесь расположились как дома, по клетушкам партера и рядам легких балконов.
Бесшумно между зрителями носятся бойки с чаем, рисом, сластями, фруктами и бесконечным разнообразием китайской кухни. И опять с чаем и опять со сластями…
А китайцы-зрители всё пьют и едят, потные, красные и веселые. Так они могут сидеть круглые сутки. Героическая драма, случается, идёт по целым неделям беспрерывно. Актеры играют ее в несколько смен. Зрители так же текучи.
А горячие полотенца все летают по рядам с яруса на ярус, и китайцы вытирают ими пот и перебрасывают дальше. Как белые птицы, носятся в воздухе горячие полотенца.
И гул стоит в театре от литавров.
Тихо, в таком аду, подремывают за перегородками партера старые ходи, мирно посасывая свои длинные трубки.
– Джимми!.. – Румяная девица склоняется к самому уху американца. – Ты мне принёс шоколад?
Джимми сплёвывает, осклабился:
– Чоколад?.. Олл райт!.. – И из бездонного кармана галифе он достает плитку американского шоколада. Хлопает губами, показывает.
Девица раскрывает рот.
– Олл райт! – Он сует ей плитку в рот.
– Ха-ха-ха!.. Джимми, Джимми, ты мой милашка…
– Олл райт!.. – Джимми облапливает ее одной рукой, привлекая к себе на колени, а другой лезет ей преспокойно за блузку.
– Ай! – пищит девица. И шепчет сквозь смех и слезы: – Джимми… Потом… Ночью… Я… я…
– Гаддэм!.. – плюётся через борт загородки американец и еще крепче прижимает девицу.
– Джимми, Джимми! – едва слышно умоляюще шепчет девица. Но американец осовело что-то бурчит вроде: «Олл райт!..» – и только.
– Ходя!.. Макака!.. – кричит в шум театра американец и хлопает кулаком по барьеру. Потом залпом через горлышко пьёт из бутылки виски.
– Ты!.. Русская… дженщина… Я-я-я… Пей!..
И девица пьёт.
А потом она еще больше грустит и плачет… И как не грустить?
На сцене – этот страшный мандарин и грозный муж, наконец, раскалился, и – жжжиижжии!.. – Только сверкнула окровавленная секира, и голова белой куклы – молодой жены мандарина – валится с деревянным грохотом на помост и, как кегельный шар, стуча по половицам, катится в угол сцены.
– Хо! – опять в один голос кричат китайцы-зрители, а потом на сцене начинается настоящий поросячий писк – это слуги мандарина сажают пойманного любовника на кол, и он верещит, заглушая все барабаны и литавры сцены. А кол торчит у него изо рта-маски.
– Ай! – вскрикивает девица.
– Олл райт!.. – кричит от удовольствия американец.
– Хо! Хо! – гудит китайский театр.
...
По лабиринтам китайских кварталов Владивостока в полумраке разноцветных фонарей пробираются они к бухте.
– Джимми, я тебя люблю…
– Олл райт!.. – мычит американец, покачиваясь и икая.
– Ты меня возьмешь с собой в Америку?
– Олл райт!.. Я… восьму… тебя, русская дженщина, в Вашингтон…
– Ах… – только вздохом она.
– Я восьму… я там всейчас… с тобой… президент Вильсон будет на нашей свадьба…
– Джимми! Ах!.. Как я тебя люблю… – И она влипает в его губы.
– Ты будешь американка… Мисс…
– Мисс?!.. Мисс!.. – повторяет опьяненная девица. – Я – мисс?!. Американка…
А внизу, там на бухте Золотого Рога, освещенный огнями стоит иссиня-серый, стальной американский крейсер «Бруклин». Он усиленно грузится. День и ночь.
Пьяный ночной Владивосток интервенции…
Пьяные солдаты и матросы всех армий и национальностей грузно, с топотом, толпами шатаются по его горбатым улицам.
Разноязычные пьяные речи.
Вон на углу Китайской – чечетка… Там несколько пар фокс-трота, а вон здесь – бокс…
– А-а-а… – где-то протяжный рев.
– Я буду твоя мисс…
– Олл райт! Олл райт! – И Джимми весело начинает напевать:
…Итс э лонг уэй ту тэпорери…
К нему присоединяется стадо разноголосых интервентов…
– Ты будешь моя мисс…
– Олл райт! Олл райт!
Она радостно вздыхает.
2. Хрр… Тьфу!
Чак-чак-чак!.. – мелкой дробью отбивают зубы генерала О-Ой. Бледный, сморщенный, маленький, он стоит в кровати, с вылезшими из орбит глазами. Ночная его пижама съехала с плеч. В ужасе он смотрит на руку, где двумя каплями крови обозначился след зубов кобры.
А кобра? Она тут же у кровати, изрубленная часовыми, лежит на пушистом ковре.
В соседней комнате бегают адъютанты. Барабанит телефон. Общий ужас.
– Главнокомандующий отравлен. Умирает…
Вбегает маленький японский военный доктор. Он сначала на миг замирает по-военному у порога, потом уже бросается к генералу. За ним, в дверях, быстрой, но четкой и спокойной походкой проходит Таро.
Доктор схватил руку генерала, смотрит на укус, спрашивает:
– А сколько времени прошло с момента укуса, ваше превосходительство?
Но его превосходительство потерял счет во времени.
Доктор оборачивается к часовым. Один из них, вытянувшись во фронт, четко отвечает:
– Минут пять, как…
Доктор быстро руку к голове генерала. Потом мигом нагибается, поднимает с полу голову кобры. Таро отшатывается. Часовые дрожат. О-Ой в ужасе валится на подушки.
– Да светите же вы!.. – кричит доктор: – ближе, сюда…
Один из часовых, чакая зубами, подвигает настольную лампу. Гробовое молчание.
– Ваше превосходительство, вы спасены…
– Как? – Таро подходит к нему ближе.
– Да, полковник. Смотрите сюда! – он открывает пасть кобры: – ядовитые зубы кобры вырваны…
– И-и?
– И-и?! – кричит О-Ой.
– И она вас только укусила, ваше превосходительство.
– Хрр тьфу!! – соскакивает с кровати О-Ой.
– Ваше превосходительство, минутку… подождите… сейчас сделаем перевязку – это пустяки.
Таро, пока делают перевязку, облокачивается на цоколь камина и вдруг…
– Это что? – тихо произносит он: – какой-то странный светящийся предмет… – Дотрагивается рукой – конверт. Смотрит на адрес:
Лично – personal
Срочно – special
Секретно – confidential
ГЕНЕРАЛУ О-ОЙ – to general O-Oi
Минуту он думает: «Не скрыть ли?», чувствуя здесь разгадку невероятного появления змеи. Но…
– Таро! Что такое у вас?
– Я… ваше превосходительство…
– Хрр тьфу… давайте сюда.
Таро подает ему конверт.
– Я его только что сейчас заметил, здесь на камине… Быстро рвёт генерал черную кайму конверта. А там:
«...последнее предупреждение. Немедленно эвакуируйте войска в Японию – иначе вам смерть. Эта кобра была вам предупреждением. Вы видите на деле, как мы можем проникать всюду. Для нас нет преграды. В следующий раз у кобры не будут вырваны ядовитые зубы. Будьте благоразумны – уходите. Иначе – смерть…»
Генерал О-Ой рвёт в клочья страшную бумагу. Топает ногами. Кричит…
– Таро!!. Вы все… я вас всех – весь штаб расстреляю… ничего не можете сделать… я раздавлю вас… если в трёхдневный срок эта шайка не будет ликвидирована… Я…
Но дальше не слышно слов.
– Хрр… тьфу…
Генерал захлебывается в плевках.
3. Фарисеи
Три глобуса склонились над чёрным дубовым столом – один с пробором, два без… Ибо нечего «пробирать».
– Ваше слово, господин сенатор!
Глобус без пробора откинулся, говорит:
– Никакой пользы, только рынки теряем на Тихом океане. Большевики крепнут. Японцы ослепли и пусть провалятся одни. Сенат за увод войск.
– А вы? – к глобусу тоже без пробора.
Глобус тяжко вздыхает. Какие-то задние винтики наматывают на язык слова: «…плакали наши денежки…». Но вместо этого выходит:
– Интервенция нам так дорого стоит и она нам так мало или почти ничего не дала, что…
Всем ясно.
– Вы? – к глобусу с пробором.
Тот сжимает кулак в кармане и, прикусив губу, цедит:
– Наши бомсы давно уже готовы повернуть лыжи домой, да мы их пока удерживаем… Им что-то очень не нравятся партизанские берданки. Говорят, что эти ружья стреляют как пушки…
Четвертый глобус, – и с пробором и без пробора – как на чей взгляд – выпрямляется и:
– Итак, господа, я резюмирую: интервенция на Дальнем Востоке потеряла для Америки всякую выгоду.
...
И генерал Гревс во Владивостоке за утренним кофе читает телеграмму из Вашингтона: …собирай манатки – ее резюме.
А на утро уже готов приказ к войскам и воззвание к гражданам Дальнего Востока. В последнем говорится:
…правительство С.А.С.Ш., идя навстречу желаниям своего народа, а также считая мирную жизнь на Д. В. налаживающейся и исходя из принципов истинного демократизма, отдает распоряжение об эвакуации всех американских экспедиционных войск, находящихся на территории русского Дальнего Востока…
Уже разосланы пригласительные карточки на прощальный банкет, устраиваемый штабом американских экспедиционных войск на Дальнем Востоке.
А вечером – шум подлетающих моторов.
Из авто выходят Медведев, Валентинов, Кушков.
Первый – официальный представитель приморского правительства, второй – советский дипломат, третий – председатель большевистского полулегального Ревкома.
Чок-чак! – часовые у подъезда берут на-караул. Трое проходят в вестибюль. А там по широкой мраморной лестнице, между колоннами, увитыми гирляндами электрических лампионов, подымаются…
– Что мы им будем говорить… – вздыхает земец Медведев.
– Э-э, пустое, говорите о вашем демократизме… – смеется, подмигивая, Валентинов.
– А я готов им тысячу речей сказать на прощанье, только бы они убирались поскорее ко всем чертям… – бубнит Кушков, семеня в хвосте русской делегации.
– Ну, это еще неизвестно, хорошо ли, что они уходят вперёд японцев; как бы нам не пришлось пожалеть… – вздыхает Медведев.
– Ерунда! Хуже не будет – одна сволочь… – свирепеет Кушков.
Они поднялись. Паркет блестит. Из зала доносится звон шпор, разноязычная речь. Запах сигарного дыма.
Гревс – типичный американец, сухощавый, высокий, с мягкой улыбкой выхоленных, хорошо пробритых губ – стоит над столом. Он говорит:
– …Интересы Америки, всегда демократичной и справедливой, диктуют нам…
Кивок головой в сторону русской делегации.
– … мирная жизнь на Дальнем Востоке налаживается. Русская власть укрепляется, и Америка находит своевременным увести свои войска, которые были в России для помощи и охраны интересов русского народа…
Кивок в сторону японцев.
– …Но русские могут не беспокоиться: здесь им в помощь пока еще остаются доблестные войска императорской Японии…
Таро щурит глаза, думает: «Ишь куда гнёт… вот если бы здесь был генерал…».
– И ещё… – продолжает Гревс уже совсем нежно и мягко, – я должен сказать в заключение, что, к сожалению, есть в России группы, которые будут очень рады…
Кушков толкает Валентинова в бок. Шепчет:
– Чуешь – на нас намекает. Он прав – конечно, рады…
– …рады и довольны, я говорю… Но, – продолжает Гревс, – они, может быть, и когда-нибудь нас, истинных демократов, вспомнят и пожалеют, что мы, возможно, еще и несколько рано уходим с Дальнего Востока…
– Куда это он гнёт?.. – Валентинов шепчет Кушкову.
– Слышите… Я вам говорил… – бормочет Медведев. – Они знают, что с их уходом руки японцев будут развязаны…
– Мы! мы, – Гревс выпрямляется, становясь в патетическую позу: – мы, истинные демократы и друзья русского народа, желаем, уходя отсюда, только одного – пусть и другие нации будут такие же бескорыстные…
– Не удалось с помощью Колчака пограбить, так теперь бескорыстные… – ехидно вставляет Кушков.
И когда были исчерпаны все аргументы американского благородства и бескорыстия, Гревс кончил.
После него говорили «все нации», и все нации врали безбожно и по-разному. Все это отлично понимали, но были чрезвычайно довольны друг другом.
Последними говорили большевики. Они были кратки, – народ занятой, – и их речи можно резюмировать так:
«Скатертью дорога вам всем, господа интервенты…».
Японцы поняли лучше всех – они переглянулись между собой. Полковник поправил очки и очень почтительно поклонился земцу Медведеву. Остальные японцы отвернулись: они не проходили европейской шлифовки, какую прошел Таро. Они были просто самураи. Один из них злобно пробормотал в сторону Кушкова:
– У-у! Бурсуика, бурсуика!.. – и рука его крепко сжала убранный драгоценными камнями эфес короткой, прямой, острой шпаги.
4. Таинственный груз
В ту же ночь.
Огни на рейде Золотого Рога.
Крейсер «Бруклин» продолжает грузиться. То же делают и три военных американских транспорта.
Между штабелями груды ящиков. Там темно. Кто-то шепчется, потом жалобный писк:
– Ой! Я боюсь, милый Джимми… мне страшно здесь…
– Гаддэм!
Потом какой-то глухой стук. Шаги по гальке. И опять тишина. А на пристани лихорадка погрузки. Какая-то кепка, вынырнув из штабеля, бегом проходит в порт, поднимается в гору, там теряется в сутолоке ночной улицы.
– …Хрр-тьфу! Мне известно, что американцы по договору с большевиками грузят на свои военные транспорты винтовки Ремингтона…
Лицо Таро вытягивается:
– Те самые, которые они не успели продать Колчаку? – Таро улыбается.
– Да! И те самые, которые я не допускал передать большевикам. Они теперь тайно от меня их грузят и предполагают вывезти в бухту Ольга и Тетюхэ, чтобы передать их там партизанам.
– Вы правы, ваше высокопревосходительство: Гревс был очень предупредителен к большевикам на банкете…
– Хрр тьфу! Я не допущу этого… – и О-Ой бьет кулаком по столу.
Таро вздрагивает, выпрямляясь.
– Таро! Сейчас же нарядить команды и, в случае погрузки, ультимативно потребовать вскрытия ящиков. Оцепить весь район войсками.
– Слушаюсь!
На Полтавской 3 – бешеная работа. Здесь оперативный штаб Приморской области. Здесь работает и управляет Штерн. Есть и другой штаб, разместившийся широко и помпезно в бывшем шантане «Аквариум», там Мерецкий командует на бумаге – представительствует с генералами: это все ширма для союзников. А здесь, в маленьком, двухэтажном каменном особняке, творится настоящее дело – перековывается разношерстная партизанская армия в регулярную Красную армию Приморья.
Здесь работает Штерн. Тот Штерн, которого любят и знают рабочие, крестьяне и казаки от самого Байкала до Тихого океана.
Небольшая, чисто выбеленная угловая комната. Большой стол у окна. На нем карта. По стенам еще несколько различных карт. За столом с карандашами в руках, углубившись, склонились двое. У одного – черная кудрявая голова, у другого – русая с четким английским пробором.
В черной голове мысли: «А славный он парень: и умница, и широкий размах, и огромная военная эрудиция, и знаток Востока… только… чуть-чуть увлекающийся… Но ничего – обработается; теперь уже совсем наш стал. Искренний… сердечный… молодец. Он будет хорошим помощником в организации армии. Надо его послать в район – пусть проинспектирует части. Ближе познакомится с партизанами, к ним привыкнет. Да и они его узнают… Пошлю. На днях же…».
А в голове с пробором думы: «Удивительный человек этот Александр: какая-то тысячевольтная батарея, заряженная на бесконечное количество часов. Никогда и тени усталости. А спит неизвестно как. И как он красив чертовски! Не даром же она его любит. Герой, настоящий герой… И трудно угадать – любит ли он её…».
«Эх… – пробор вздыхает. Продолжает думать: – Зато как же я её люблю… и чем меньше надежды, тем больше… Ведь я даже не видел их ни разу вместе. Удивительные люди, новые какие-то… У них всё по-новому… А я… А какая она деликатная: ведь ни разу даже намека не сделала о моём прошлом, а ведь всё знает… Как она умеет уважать и чутко чувствовать несчастье другого…».
Стук в двери.
– Войдите! – не отрываясь от карт, говорит Штерн.
Входит адъютант. Подаёт небольшой пакетик, изящно сложенный.
«…Наверное от Ольги…» – мысли в голове у Буцкова. Он скашивает глаза на конвертик, – там четким мелким женским почерком: «Товарищу Штерну. Лично». «Ясно – от нее».
Александр недоумевающе смотрит на пакет. Распечатывает. Пробегает глазами. Улыбается.
– Товарищ Буцков, прочтите-ка… – И через стол подает листок розовой бумаги Буцкову. У того даже рука чуть дрогнула. Взял, читает.
– Не понимаю, что… – И потом вздох облегчения. – Да… Одна из пострадавших от интервенции… Да-а!..
– Вот, вот… Скажите пожалуйста адъютанту, чтобы кого-нибудь из более расторопных людей послал посмотреть. Может быть, правда.
Буцков встает.
– Да узнайте, есть ли здесь Кононов…
– Кто он? – Буцков остановился.
– Партизан один. Один из самых отчаянных наших разведчиков, был у нас всё время в сопках. Любит всякие таинственности. Надёжнейший парень… Хлебом не корми – дай только ему что-нибудь такое: он живо всё разузнает…
– Хорошо. Я его вызову… к вам?
– Да, да! Я с ним лично переговорю.
Весёлое солнечное мартовское утро. Золотой Рог расцвечен флагами иностранных военных кораблей.
На рейде тишина. Толпа народа сгрудилась по Светланской, по берегу – на адмиральской пристани.
В толпе провожающих преобладают женщины.
Некоторые смеются, иные плачут.
– …Проклятые интервенты… Ишь длинноногий аист – смеётся.
На борту американского военного транспорта солдаты. Они весело перекликаются с остающимися, показывают друг другу на бывших своих возлюбленных. Или угрюмо и молчаливо посасывают свои коротенькие трубочки.
– Ишь ржут, крокодилы долговязые… дармоеды… обманщики… – Какая-то женщина с ребенком на руках истерически крепко ввинчивает в борт корабля русское крылатое напутствие.
– Ты что думаешь, толсторожая свинья, я так и посмотрю на тебя?.. Нет!! Вот брошу твое отродье в море за тобой – пусть сдыхает… а ты, собака, смотри…
Женщина высоко поднимает завернутого в тряпье ребенка, что-то кричит истерично, а потом, рыдая, падает на плиты причала. Ее подхватывают какие-то сердобольные женщины. Уговаривают.
Но вот на «Бруклине» взвивается сигнал к отплытию. Дробь барабана. Вой сирены. Матросы и солдаты на шканцах шпалерами вытягиваются вдоль бортов крейсера и транспортов. Оркестр на крейсере играет национальный гимн. На военных транспортах американская пехота берёт на-караул.
Бу-бух!.. – грохочет залп орудий левого борта с крейсера, и в ответ ему:
– Бух-бух… бух-бух… – салютуют все военные суда рейда.
Музыка «Бруклина» переходит на бравурный марш.
На последнем транспорте, на баке, двое американцев отдувают чечётку – звонко долетает она на берег.
Вдруг, среди шума, на берегу раздается какой-то глухой вопль, какие-то крики.
Несколько японских часовых бросаются к ящикам – вопль вырывается оттуда.
Кононов тоже пробирается к ним.
– Аната! Ломайла!.. – говорит он и торопливо начинает с японцами взламывать крайний ящик. Подходят несколько милиционеров. Подбегают и тут же суетятся две какие-то подозрительные кепки.
Но вот – треск: тра-а-х! – и верхняя доска, ломаясь, отскакивает, и…
– Джимми!!. – с воплем бросается из ящика растрепанная, растерянная женщина. Она бежит к берегу и растерянно протягивает руки: – Джимми!!!
Один из пляшущих чечетку останавливается, наклоняется за борт.
– Джимми! Ты меня покидаешь… – Женщина его узнала. – Ты! Обманул меня…
– Гаддэм! – сплевывает американец, показывая язык. Чечетка продолжается.
– Джимми! – кричит женщина и с воплем кидается с пристани в море.
А с удаляющегося крейсера все еще доносится бравурный марш и с транспортов чётко долетает чечётка.
Веселый Джимми доволен!
Кононов удивлен: «Вот так ящики!.. Ну и груз!». И он смеётся…
– Ха-ха-ха… здорово!.. Ай да интервенты…
Но японские шпики угрюмы. Ругаясь, они уходят с пристани: будет им от Таро на орехи за ложный донос.
Таких ящиков на пристани несколько. Милиционеры, окруженные толпой женщин, вскрывают их один за другим.
И долго еще раздаётся на пристани то хохот, то плач, то ругань.
Так женщины провожают интервентов.
Пострадавшие…
