Нижнеамурская голгофа: «Штурмовые ночи Спасска, Николаевские дни»
Николаевск в очередной раз переживал смену власти.
Всё ещё было впереди, а пока колонна партизан торжественно входила в город. Лица победителей сияли. И было отчего - благодаря военным и организаторским способностям их командира Я.И. Тряпицына, город был взят с минимальными потерями: 2 убитых, 1 раненый и 14 человек обмороженных.
«Васька-гиляк» (Фрагмент повести)
Взятие партизанами Николаевска-на-Амуре красочно описано в повести писателя Рувима Фраермана «Васька-гиляк».
Сам Фраерман, был комиссаром одного из партизанских отрядов под командованием тов. Холкина и хотя вступил в партизаны только в Николаевске, он всё же являлся непосредственным участником тех событий, поэтому для того чтобы объективно представить всю картину произошедшего, его изложение, несмотря на некоторые изменённые детали и фамилии, по-своему интересно. Вот наиболее яркие отрывки из его повести:
«Город был уже виден. Ночью плавала над ним желтая заря. Это было зарево его электрических огней, глядевших враждебно в снежную тьму, на Амур.
Пока крепость с батареями, с минным городком и искровым телеграфом находилась в руках японцев, город был недоступен. Она стояла близко, в двенадцати верстах от города, и защищала подступы к нему. В ней сидели японцы. И с утра до вечера оттуда слышались пушечные выстрелы: били по дальним рыбалкам, занятым партизанами. Как ветер, с гудением носились над Амуром снаряды; взрывы их крошили торосы, не причиняя, однако, партизанам большого вреда. День и ночь скрипели на Амуре обозы.
Васька никогда не думал, что на свете так много людей, не жалеющих жизни и ненавидящих, как и он, этот город, полный японских солдат, белых офицеров, купцов и богатых людей. На рассвете прибегали оттуда портовые рабочие. Оставались у партизан, выпрашивая для себя винтовки и патроны. Но каждый дорожил этим сам: оружия было мало.
Они рассказывали, что в городе нет сена и дров, на улицах дохнут лошади, а в китайской слободке жители жгут дома. Тогда партизанский штаб решил послать в город к японскому командованию парламентера - рыбака Андрея Макарова - с требованием сдать город.
Парламентер был принят. Майор Исикава, человек вежливый и образованный, внимательно выслушал его, называя «господином Макаровым». Но через час Макаров был выдан белой контрразведке и умер в страшных мучениях. Весть об этом принесли партизанам тоже рабочие, ночью пробравшиеся на Амур.
Через день майор Исикава получил неприятное сообщение, что шесть японских купцов, захваченных партизанами на рыбалках, расстреляны перед фронтом как заложники. Это было тем досаднее, что среди них оказались знакомые, у которых майор в эту зиму часто бывал в гостях и играл в покер. Он рассердился на белых, на красных и даже на самого себя.
- Эта глупая и ужасная экспедиция, которую затеяло правительство, - сказал он старшему офицеру Мацусимо, - приносит нам гораздо больше вреда, чем пользы.
Майор слыл среди друзей либералом.
- Надо быть самураем, - вежливо, но с грустью заметил Мацусимо.
- Да, это, конечно, верно, - сказал с легким вздохом майор, - но большевики начинают нас серьезно беспокоить. Я бы хотел, чтобы мирные японские граждане и другие имели возможность в случае нужды выехать на Сахалин.
И он распорядился выслать для охраны сахалинской дороги, еще не занятой партизанами, часть морской пехоты. Мацусимо вышел отдать приказание и только в коридоре за дверью позволил себе усмехнуться. Он знал, что под «другими» майор разумел одну русскую даму - жену капитана Борецкого, начальника контрразведки. Это по ее настоянию он выдал военного парламентера на смерть.
«Ах, дорогой Исикава, - подумал со злостью Мацусимо, - никогда самураю не следует слушаться женщин, если он их любит. Тем более, что эти проклятые красные знают решительно все, словно этот ветер служит у них лазутчиком».
На рассвете японцы заметили, что их обходят, и начали отступать к городу, прикрываясь пулеметным огнем. Кумалда не успел раскинуть цепь через Амур, и теперь лыжники шли наперерез японцам, не сгибаясь и неся потери.
Дорогу все же удалось занять. Люди ложились на лыжи и прикладами окапывали снег.
Тогда японцы двинулись к городу целиной. Взошло солнце, было тридцать два градуса по Реомюру, небо казалось кристаллически твердым, пронзительно блестел наст, вызывая резь в глазах. Васька, привыкший к этому сверканью, хорошо видел фигуры японцев на снегу.
Они смешно прыгали и проваливались в сугробы. Прицеливаясь, Васька следил только за тем, чтобы они не перебегали. Ни о том, что он убивает, ни о том, что его могут убить, он не думал. Но ни один человек не должен быть виден на снегу. Ему даже казалось, что у него не ружье, из которого он бил только зверя, а веревка от невода, и стоит ему лишь прищуриться, потянуть, чтобы человек, запутавшись в ней, упал на снег. Это не страшно.
Через минуту он может подняться и снова бежать. Но поднимались другие и тяжело бежали, бросая меховые шлемы и что-то крича. Лутуза рядом оглушительно бухал из берданки. Боженков, лежавший близко от Васьки, орал, пригибаясь к снегу:
- Бей, друга, молодец! Ударь по обозу, голубчик!
Васька приподнялся, чтобы лучше прицелиться в лошадей. Но Боженков вдруг подкатился и ударом ноги повалил его на снег.
- Пулеметы!
Васька только теперь услышал частый стук и незабываемый свист, как игла входящий в сердце. Он увидел сбоку, на снегу, чью-то высокую папаху, полную крови. Он хотел подняться, чтобы увидеть, кому принадлежит эта страшная шапка. Но Боженков крепко держал его, пригибая книзу.
- Лежи, - убьют!
Тогда Васька руками начал рыть под собой снег, чтобы уйти в землю. Ему стало страшно.
Японцы, прорвав цепь, в полном порядке отступили к городу. Вечером они сделали безуспешную вылазку, чтобы оттеснить партизан к сопкам. Но Васька в цепь уже не пошел. Он на собаках развозил по линии патроны. Желание спрятаться глубоко в тайге не оставляло его.
До самого утра следующего дня, когда японцы, наконец, оставили Амур и окопались в городе, Васька не знал, кого, кроме Семки, захватил он ночью на дороге. Пленные были переданы в штаб. Все были заняты боем. Зато на следующий день не только партизаны, но и низовые гиляки узнали, что пленные были: Семка-собачник, Осип Кузин и Софья Андреевна Борецкая, или, как ее звали в городе, «мадама» из контрразведки. В нарте нашли на сто тысяч золота и соболей.
Имя Васьки-гиляка стало известным от Тырей до Чоми. В обозе у партизан появились гиляцкие нарты с рыбой и мороженой олениной. Молодой тунгус Петр, встретив Ваську, первый поклонился ему. Он теперь не шутил над кривоногим.
- Капсе! - сказал он. - Старики просят тебя в гости, приезжай с женой и детьми в дни больших снегов. Мы накормим твоих собак мясом.
Гольд Ходзен, стоявший рядом, тронул Ваську за плечо:
- Не обещай. Ты в эти дни приедешь к нам на охоту. Мы накормим твоих собак рыбой и медвежатиной.
Лутуза же ничего не сказал. Но позже, несмотря на строгий запрет, он достал у кахинских китайцев светлого хамшину, пахнувшего дрожжами и хлебом, и втроем, с Васькой и Боженковым, они выпили две бутылки. Взводный ругался, грозя за пьянство всем троим размозжить наганом головы. Васька рассердился на взводного и, пьяный, пошел жаловаться в штаб Кумалде.
Но по дороге от снежинок, падавших на ресницы, от радости он отрезвел немного и решил лучше поговорить с Семкой, не отдаст ли он ему обратно Орона за сотню белок и пять нерпичьих шкур. Это, конечно, дешево за такую собаку. Но тогда пусть их рассудит суд. Сначала Ваську не пускали к арестованным, но потом, узнав, что это тот самый гиляк, который захватил пленных, разрешили.
Он увидел Семку в грязной комнате, на полу, босого, без шапки, с рябым распухшим лицом. Должно быть, его били. Рядом с ним сидел, тоже босой, в разорванном пиджаке и в бобровой шапке, Кузин.
Его широкое лицо в золотых очках казалось мертвым. Он не пошевелился, не поднял даже глаз. Но всех больше поразила Ваську женщина. Ее беличья шубка, накинутая на плечи, и оленьи торбаса были целы, а глаза, сухие, сумасшедшие, синие, не мигая, смотрели на гиляка.
В них не было страха и отвращения, но та же безнадежность, что и на лицах Семки и Кузина. Все знали, что она - любовница Исикавы и по ее настоянию майор выдал парламентера Макарова контрразведке. Не было сомнения в том, что ее расстреляют. В грязной, прокуренной комнате еще пахли ирисами ее японские духи. Васька отодвинулся подальше от женщины и посмотрел на Семку.
- Отдай Орона, Семка. Сто белок заплачу. - Пять нерпичьих шкур он решил прибавить потом, когда купец начнет торговаться.
Семка испуганно шевельнулся и не ответил.
- Э, Семка, в суд подам!
Тогда Кузин поднял на Ваську тяжелые, близорукие глаза.
- Дурак!
И Васька вдруг понял, что в самом деле, никакого суда не надо, что Орон навсегда его, а Семке-купцу - конец и Кузину - конец, и все вышло так, как сказал еще дома Митька Галян. Васька торопливо вышел, оглянувшись в дверях. Женщина все так же смотрела перед собой, не мигая. И он не пожалел этих безумных глаз, предавших друга его - Макарку.
Сообщение между городом и крепостью было отрезано красными. Японские солдаты мерзли в казармах минного городка, расположенного в самом центре крепости. Не было возможности привезти из тайги дрова. К тому же еще накануне начался буран. Гудящая мгла разрывала снежную землю.
Ветер был пронзителен, невыносим. У солдат из носу шла кровь, словно их поднимали на страшную высоту. Пришлось увести наружные караулы с фортов. Солдаты замерзали. Пурга длилась три дня, то усиливаясь, то стихая. Когда же она кончилась, верхний сектор крепости был в руках партизан.
В последнюю ночь, когда пурга ослабела, сорок красных лыжников, перейдя Амур, заняли верхнюю батарею, стоявшую на самом высоком холме. Она была заброшена еще с 1918 года, когда артиллеристы-красногвардейцы, оставляя крепость, спрятали замки и снаряды. Эти артиллеристы были сейчас среди лыжников. Всю ночь налаживали орудия и откапывали снаряды.
Ветер вырывал дыхание и заглушал стуки молотков, обмотанных тряпками. К утру орудия были очищены от снега, исправлены и повернуты на минный городок. Приютившиеся внизу, под окрестными холмами, в самом центре крепости, японцы еще спали там, в казармах, когда медленно занялась ветреная заря. Партизаны ее встретили выстрелом. Снаряд лег на самой окраине минного городка.
Японские солдаты, еще не одетые, в фуфайках, с зубными щетками, выскочили из казарм на улицу. Над Амуром качался тусклый туман. Второй снаряд, выпущенный партизанами, ударил левее, за цейхгаузами. Тогда началась та путаница, которая непонятным образом передалась и в город, где тоже сидели японцы и белые. Обыватели говорили, что это стреляют из крепости по партизанским обозам. Среди белых, сидевших в городских окопах, прошел слух, что к городу пробивается через пролив японский ледокол и за ним крейсер.
Японский штаб, потерявший связь с крепостью, не принимал никаких мер. И только комендант ее, Кабаяси, низенький даже для японца, но крепкий, с энергичными скулами, понял, в чем дело. Он отдал приказ поджечь цейхгаузы, взорвать искровой телеграф и топить в уборных затворы лишних винтовок. Через час он вывел обе роты из крепости на Амур и, опасаясь засады на дороге, повел их целиной к городу. Полушубки у солдат были вывернуты белой овчиной вверх, желтые шлемы обмотаны полотенцами.
Дым от пожара мешался с туманом. Можно было бы незамеченными пройти эти пять-шесть километров до городских окопов. Но ветер! Он шел навстречу, упираясь в грудь, зажимая нос, вдавливая глаза внутрь. Чтобы вздохнуть, надо было отвернуться. Солдаты спотыкались и падали, так как закрывали лицо перчатками. У многих были уже отморожены пальцы и щеки.
Так прошли пять километров. Были уже видны у пристани железные баржи во льду. Тогда случилось то, чего не ожидал Кабаяси. Секрет, выдвинутый белыми за баржи, донес, что на город наступают партизаны. По всей цепи началась частая стрельба. Японцы остановились. Потом тихо легли на лед.
Звенел снег, ударяясь о пряжки амуниции и дула винтовок. Мертвели губы, леденели слезы, их приходилось отрывать вместе с ресницами. И десяти минут нельзя было выдержать, а стрельба продолжалась уже полчаса. Раненых терли снегом, и все же они замерзали. Кабаяси приказал поднять японское знамя и кричать: «Банзай, японцы!» Ветер вгонял крик обратно в легкие, вызывая тошноту.
Огонь усилился. Белые видели только красный круг на японском знамени. Дольше нельзя было лежать, и младшие офицеры предлагали с боем ворваться к своим. Кабаяси не соглашался. Он недаром прошел немецкую военную школу. Он подполз к Симото, самому высокому солдату в первой роте, и сказал:
- Эй ты, труба фабричная!
Тот неподвижно сидел на снегу, засунув в рот помороженные пальцы. На его темно-желтом лице южанина виднелись белые пятна.
- Ты спишь, собака!
Кабаяси ударил его кулаком по лицу. Симото вынул пальцы из рта и с трудом улыбнулся своими замерзшими губами. Он не знал, что может быть так приятно, когда бьют. Но Кабаяси показал ему наган. Симото поднялся, не чувствуя ни пальцев на ногах, ни пяток. Он был действительно высок, словно не японец: выше Кабаяси на три головы. Ему подали знамя. Но побелевшие руки не держали его.
- Сложи их, как Будда, - сказал Кабаяси и просунул древко под скрещенные руки Симото. - Иди к городу. Не прячься, выбирай самые высокие места и кричи: «Банзай, японцы!» Если придешь, то скажешь первому, что здесь - японцы, а не большевики.
Симото пошел по гребням сугробов, кланяясь ветру. Слева всходило солнце. Туман по-прежнему качался над головой. Симото хотелось плакать, ибо этой весной кончался срок его службы. Он думал вернуться в Кочи, где работал на табачной фабрике.
Странно, что лучший друг Симото - хромой Хигучи - тоже называл его «фабричной трубой». Что за несчастье быть большим, когда другие малы! Когда Симото отправился в Сибирь, Хигучи на прощанье угостил его в кабачке теплым саки, медом и зеленью.
- Мне жаль тебя, Симото, - сказал Хигучи. - Тебя отправляют в Россию воевать с людьми, которые делают для нас, рабочих, хорошее дело. - И он рассказывал ему долго о Катаяме и еще об одном человеке, чье имя Симото запомнил: Ленин.
Симото не думал ни с кем воевать.
- Я понимаю, Хигучи: что нашему брату хорошо, то всегда хорошо.
Навеселе после саки, они потом бродили, обнявшись, в порту и пели песню, за которую их чуть не арестовали жандармы.
Симото вспомнил это, потому что думал о Хугучи. Он не чувствовал себя виноватым. Его обоймы полны - ни одного выстрела не сделал он в этой стране. И он знал даже некоторых из этих удивительных большевиков, для которых ничто не препятствие: ни мертвый ветер, убивающий Симото, ни снег, по которому они бегают быстрее рикшей, ни пушки, которые они поворачивают куда им надо.
Симото медленно шел по сугробам. Ветер относил в сторону свист пуль. Казалось, что стреляют сзади. Симото с трудом оглянулся. Он удивился, что так мало прошел. Кабаяси, целившийся в него из винтовки, был хорошо виден. Симото вспомнил тогда, что надо кричать. Он открыл рот и, обжигая ветром легкие, запел ту песню, которую пел с Хигучи в порту.
Туман стал реже и сверкал, как море. Древко знамени сползало из застывших рук к ногам. В плече мучительно жгло. Симото зацепился о древко и упал, замерзающий, уже близкий к кончине. Туман исчез, стало жарко. Симото увидел Кочи, увидел синюю воду Тозанады. На волне качался, глотая селедку, бронзово-черный баклан. Запахло морской капустой. И казалось Симото, что он все еще поет.
Потом, минут через десять, над Симото со скрипом протопали японские солдаты. Из города их заметили и узнали. Кто-то поднял знамя, а Симото остался лежать на снегу, как и другие, кто не успел дойти до барж.
Три дня партизаны обстреливали город из крепостных орудий. На четвертый в штаб привели японского парламентера с завязанными глазами. Начались мирные переговоры. Потом на розвальнях, устланных сеном и шкурами, приехал с китайским консулом Кабаяси. Им прочли мирные условия, по которым японцы сдавали город партизанам. Кабаяси закрыл глаза, чтоб не видать этих бородатых оборванных большевиков, поклонился, коснувшись руками колен, и с вежливостью истого японца сказал:
- Модзно».
Триумф
По согласованию с японцами глубокой ночью 28 февраля 1920 года в Николаевск-на- Амуре вошли две роты 1-го полка и отряд лыжников, которые утром следующего дня приняли от японцев все караулы.
На основании заключённого между противоборствующими сторонами соглашения, части партизанской Красной Армии 29 февраля 1920г в 10 часов утра вошли в разукрашенный, по этому случаю, красными флагами город. Население города вышло встречать победителей с кумачовыми знаменами и транспарантами, с начертанными на них, революционными лозунгами.
Яков Тряпицын, как и положено командующему, ехал во главе эскадрона кавалерии верхом на коне, на его груди зловеще красовался чёрный бант (указывающим на принадлежность к партии анархистов) и не сулящий ничего хорошего врагам трудового народа. Рядом с ним, демонстрируя офицерскую выправку, гарцевал начальник штаба Тихон Наумов.
Вслед за ними по улицам города, стараясь держать строй, торжественным маршем прошли разношерстные части 1-го и 2-го полков. Если взглянуть на вещи объективно, то не трудно понять, каким войском командовал Тряпицын.
Вот выдержка из воспоминаний иностранца Г.О. Дайера, управляющего компанией Орских золотопромышленных приисков:
«Выглядели они настоящим сбродом. Мне пришлось увидеть на них формы всех наций, но, ни одна не представляла собой полной экипировки, за исключением имевшейся у дезертиров белой армии и тех из красных, которым посчастливилось найти убитого белогвардейца и снять с него одежду, оставив ему взамен последней свою. У одного было только охотничье ружье. У другого полицейская шашка, у некоторых - винтовки, пистолеты, ножи, ручные гранаты.. .громадное количество снаряжения, в особенности - ружейных патронов».
Масса народа встретила вступающие в город полки партизанской Красной Армии. Кто-то ликующе, как жители рабочей слободы, другие - зажиточная часть горожан, напротив, замаскировавшись фальшивыми улыбками, сдержанно. Были и такие, кто в ожидании неминуемой расплаты, попрятались, их сковал страх.
Николаевск в очередной раз переживал смену власти. Всё ещё было впереди, а пока колонна партизан торжественно входила в город. Лица победителей сияли. И было отчего - благодаря военным и организаторским способностям их командира Я.И. Тряпицына, город был взят с минимальными потерями: 2 убитых, 1 раненый и 14 человек обмороженных.
Амурский поход завершился. Анализируя его, приходим к выводу - в целом блестяще проведённая военная операция с перерастанием маленького отряда размером в один взвод в настоящее воинское соединение. Добавить нечего. Разве что, ещё нужно отметить стремление Тряпицына побеждать «малой кровью» - если имелась возможность избежать кровопролития, то он, заботясь о том, чтобы русский понапрасну не убивал русского, ею пользовался, хотя сам при этом рисковал своей жизнью.
Не будь Тряпицын оклеветан, а затем - предан забвению и имя его вычеркнуто из многих книг и воспоминаний, мог бы занять достойное место среди красных военачальников Гражданской войны на Дальнем Востоке. А так, стал антигероем первой величины, с навешанными на него ярлыками в купе со всеми смертными грехами - не дать, ни взять исчадье ада!
Из песни слов не выкинешь
Захват города Николаевска-на-Амуре восторженно приветствовался сторонниками Советской Власти. Командование Николаевского Фронта и лично товарищ Тряпицын получали поздравительные телеграммы и всяческие дифирамбы в свой адрес. Не остался в стороне и сам вождь мирового пролетариата. Согласитесь, совсем неплохо для какого- то анархиста.
Поэтому случаю даже была написана песня.
«...Штурмовые ночи Спасска, Николаевские дни». В этой строке есть, что-то неуловимо знакомое.
В памяти сразу всплывает патетическая мелодия, струящаяся из радиоприёмника советских времён: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд, чтобы с бою взять Приморье - белый армии оплот».
Действительно, эта знаменитая песня дальневосточных партизан периода гражданской войны «По долинам и по взгорьям», написанная на слова начальника политуправления Народно-революционной армии ДВР большевика Петра Парфёнова, находившегося под впечатлением от захвата Николаевска.
В оригинале песня называлась «Партизанский гимн» и первоначально в ней были, как раз, слова «Штурмовые ночи Спасска, Николаевские дни», заменённые впоследствии из политкорректности, когда имя Я.И. Тряпицына было предано забвению, а герои превратились в изгоев, на «Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни».
Кстати, автор музыкального произведения, большевик Парфёнов - человек образованный, в прошлом бывший штабс-капитан инженерных войск, прекрасно понимал на сколько сложно взять хорошо укреплённый фортификационный объект.
Следует заметить, в Приморье и на Дальнем Востоке в рядах большевиков и партизан хватало и бывших офицеров, получивших чины благодаря Первой Мировой и даже офицеров из дворян, например потомственный дворянин Полтавской губернии Константин Андреевич Харнский, разведчик Приамурского военного округа.
В водовороте революционных событий они не случайно склонились на сторону большевиков - все остальные политические силы в отношениях с интервентами скатывались к откровенной политической проституции, вместо тела продавая им Родину.
Сергей Тимофеев,
Санкт-Петербург.
(Продолжение «Нижнеамурская голгофа. Поиски истины» следует)
