ЯРОСЛАВ ТУРОВ: НАГРАДА. ЧАСТЬ 2

Носорог на колёсах с четырьмя пассажирами на борту — дедом и внуком Бобровыми, бардом Шумихиным и его соседкой Любимовой — на средней скорости катил по коматозным улочкам Безлюдного.

Среди недоразвалившихся деревянных домишек, пивных ларьков и многочисленных аптек, где торговали в основном корвалолом, настойкой боярышника и презервативами, несколько раз попадались монументальные девятиэтажки, такие же нелепые здесь, какими были бы, если бы стояли посреди пустыни Гоби. Проехали мимо одинокого памятника неизвестному солдату. «Тут впору ставить памятник местным обитателям — за проживание в экстремальных условиях», — подумалось Максиму, уткнувшемуся лбом в боковое стекло.

Минуты через три мимо проплыл небольшой футбольный стадион, огороженный зелёной решёткой. На поле смуглый мальчишка чеканил мяч босыми ногами. «А это, видимо, сборная Безлюдного по футболу в полном составе», — ухмыльнулся Максим.

— Чем у вас тут прогрессивная молодёжь занимается? — спросил он.

— Чем занимается? Уезжает, — ответил бард, расположившийся на переднем сидении. — И не только молодёжь. До тысячи человек в год съезжает. Газету открываешь, а там целая тьма объявлений: «Срочно продам квартиру в центре города. Недорого!» Да только никто не покупает.

Повисло молчание. Не город, а выжатый лимон, из которого к тому же ещё продолжают тянуть соки! — думал Максим. — Планета с исчерпанными недрами. Сильные преодолевают слабое притяжение, летят в своих ракетах к другим, полным жизни мирам, а те, у кого кишка тонка, остаются здесь вращаться на орбите мёртвым балластом. Как всё прямолинейно в нашей стране! Из своих тараканьих чуланов — в районный или областной центр, оттуда — в Нерезиновую, а потом — за бугор. А ещё хотят нанотехнологии продвигать! Чёрт, вы сначала придумайте, как пацанов на родине удержать!

— И чего вам, молодым, надо? — спросил Шумихин, в мыслях находясь где-то далеко. Это был риторический вопрос, но Максим, подумав, ответил:

— Денег нам надо, власти, самореализации. Чего ещё может хотеть человек созданного вами общества? Ну, разве что торжества гуманистических идеалов на закуску, — добавил он язвительно.

Фёдор Васильевич напрягся, готовясь утихомиривать вспыльчивого барда. Но тот не взрывался.

— Самореализации, говоришь… Скажи, Максим, — задумчиво произнёс Шумихин, когда машина остановилась у единственного на весь город работающего светофора, — цель оправдывает средства?

— Что вы имеете в виду?

— Если бы тебе ради славы, богатства и всякой прочей самореализации пришлось переступить через собственные принципы, ты бы пошёл на это?

— Думаю, что да, — после некоторой паузы ответил Максим. — Принципы — это воздух.

— Вот поэтому у меня в квартире каждую неделю нет света!

В воздухе повис молчаливый вопрос.

— Причём здесь свет, Владислав Петрович? — робко спросила Любимова.

— Да потому, что каждый божий день сотни вот таких вот… — вспылил, наконец, Шумихин и, не найдя подходящего приличного слова, махнул рукой. — Таких вот… переступают через собственные принципы. Каждый день!

— Владислав… — примирительно пробасил поэт Бобров.

— Что Владислав?! Ну что? Скажи мне! Принципы — они как девственность — одни и на всю жизнь!

— Владислав…

— Да-да, именно так! Раз перешагнул, оглянулся — а сзади уже и нет ничего! Пропали! Думаешь, какого хрена у меня света нет? Трансформаторы там у них от жары горят? Во! — Шумихин показал фигу. — Электрики вовремя не починили, профилактический ремонт не сделали. Халатность? Отнюдь, просто нет принципа работать добросовестно.

— Или денег, — вставил Максим.

— Нет денег? А как же бюджеты? Кто-то же их распределяет. Кто-то же рулит кормушкой! Почему не прислали денег? Просто хозяину кормушки понравилась новая машина. Или дачу захотелось построить… Всё вокруг — дело принципа.

— Всюду вы видите произвол чиновников… — поморщился студент Бобров. — А не думали над тем, что существуют... э-э… объективные экономические причины, по которым сейчас нет никакой возможности выделить средства из бюджета и провести э-э… профилактический ремонт?

— Е-РУН-ДА! Еда, вода и тёплое жилище — первейшие потребности человека, поэтому обеспечение народа электроэнергией, водой и продовольствием для чинуш всегда было во главе угла. Если чиновнички не могут обеспечить даже этого, а ну брысь от штурвала, дайте честным людям порулить!

— Честным? — прыснул от смеха Максим. — Такие ещё остались?

— Остались, сопляк, да ещё как! Как минимум троих ты сегодня уже видел! Рассказать тебе историю? Слушай…

И Шумихин принялся вспоминать.

... Родился и вырос я в простой рабочей семье в небольшом посёлке, ну, ты знаешь, в таком, какие вокруг предприятий возникают. У нас вот деревообрабатывающий завод был — его сейчас разворовали, а когда-то был ого-го! Окончил я школу, уехал в город… Тоже как ты был: амбиций куча, а мозгов — шиш! Поступил тогда на слесаря по металлу в ПТУ — у меня ж батя тоже слесарь был. Проучился полгода и понял: не моё это — у станка всю жизнь стоять. Самореализации, как ты говоришь, захотелось.

Взял и поступил в педагогический — на отделение русского языка и литературы. Стихи писать начал… Их в то время только ленивый не писал.

У меня ещё друг был, Сашка, отличнейший парень, сейчас таких уже не делают. Ну, тебе дед про него как-нибудь расскажет, если интересно будет. Так вот у этого Сашки была большущая коллекция пластинок и записей магнитофонных: Высоцкий, Окуджава, Визбор, Галич, Шарль Азнавур… Мы с ребятами у него собирались и слушали, слушали… Целыми днями могли слушать! Тут во мне что-то такое щёлкнуло, подумал: вот оно, моё! И решил стать бардом. Долго откладывал со стипендии деньги, в газете местной подрабатывал корреспондентом — писал фельетоны, стихи, рассказики там всякие, что-то от родителей перепадало.

Купил я себе гитару и шляпу с полями: сейчас такие все подряд носят, а тогда это был шик. Отрастил усы, выучился сносно играть, ну и начал выступать на вечерах, встречах юбителей бардовской песни, даже в филармонии, было дело. Сначала надо мной друзья посмеивались: ишь, бард выискался! Но со временем, когда слог окреп и рифма заострилась, зауважали. Даже мэтры коситься стали удивлённо. Курсе на четвёртом встретил я Зину. Не знаю, что ей так во мне понравилось. Я весь какой-то нестриженый, нескладный был, с усами, а она стройная, умная, а глаза какие! Боже, что за глаза!!! Я как увидел, голову потерял…

В общем, через две недели расписались, сняли комнату. Через год у нас родился сын Алёша, а я окончил институт с красным дипломом. Дали нам комнату в коммуналке.

Слева жила тихая старушка, милая такая женщина, только у неё пару раз в месяц случались такие периоды… Она начинала кричать по ночам и как-то очень странно себя вести, и все считали за благо держаться от неё подальше.

Справа — токарь-алкоголик, который время от времени приводил в гости разных подозрительных типов, от которых за версту несло перегаром и мочой. Не лучшее соседство для кормящей матери и годовалого ребёнка. Сам понимаешь, туалет и ванная общие, зарплата небольшая… И тут мне позвонили: приходите, мол, туда-то и туда-то на очень важный разговор. Мне голос сразу не понравился. Добрые люди таким голосом встречи не назначают. Но делать нечего, пришёл я, куда сказано было, кабинет нужный нашёл, там меня уже ждал мужчина в сером костюме.

— Здравствуйте, Владислав Петрович, — говорит.

— С кем имею честь? — насторожился я.

— Я представляю Комитет государственной безопасности, — отвечает и корочку, не раскрывая, показывает. — Нам очень нужна ваша помощь…

Я едва чувств не лишился. А тот человек мне спокойненько так объяснил, что я, как представитель творческой интеллигенции, в некоторой степени диссидент (волосы длинные отрастил — уже диссидент!), так как имею знакомство с неким Константином Попрыкиным, человеком, ведущим через своё творчество антисоветскую пропаганду.

— У нас есть оперативная информация об этом человеке, — говорит. — Достаточная, чтобы оградить общество от его дурного влияния лет на десять. Недостаёт лишь показаний прямых свидетелей его преступной деятельности.

— И что вы от меня хотите? — спрашиваю. Собственно, уже понятно было, зачем вызвали, но я тогда дурачка включил.

— Мы предлагаем вам сотрудничать с органами. Несколько абзацев свидетельских показаний, записанных с ваших слов, ваша подпись…

— С какой это стати я должен предавать своего друга? — спрашиваю, а самого возмущение так и душит.

А человек в сером, змея, мне таким елейным голоском говорит:

— Ну какой он вам друг, Владислав Петрович? Он же ваш главный конкурент. Его чаще приглашают на концерты, охотнее печатают, его стихи более востребованы обществом, и это нас немного огорчает. Если он получит по заслугам, ваша карьера мигом пойдёт в гору…

Ну я ему так сразу:

— Уважаемый, вы Пушкина читали? Гений и злодейство — две вещи несовместные. Я, конечно, гением себя не считаю, но и Сальери становиться не хочу! — Тут у меня аж дыхание перехватило: так разговаривать с сотрудником КГБ!..

— Не подумайте, что мы просим пойти на такой шаг совершенно бескорыстно. К вашему сведению, совсем недавно началось распределение двух- и трёхкомнатных квартир в новых многоэтажных домах в центре города. Помогите нам, и хоть завтра можете въезжать туда с семьёй.

— Я вполне доволен своей квартирой!

— Ну зачем так грубо и безыскусно обманывать НАС? — морщится. — Нам прекрасно известно и о ваших соседях, и об условиях, в которых проживаете. Владислав, одумайтесь! Вашей молодой жене и маленькому сыну не место рядом с пьяницами и душевнобольными!

Я похолодел. Всё знают, гады! Всё пронюхали! Может, у меня и телефон прослушивается? Да почти наверняка! А искуситель не умолкает:

— Конечно, такое решение непросто принять вот так сразу. Мы предлагаем подумать денёк-другой, а потом продолжим разговор.

— Да-да, мне надо подумать, — пробормотал я тогда и ушёл, забыв закрыть за собой дверь. Отлично помню свои ощущения. По пути домой мне казалось, что на меня всё время кто-то смотрит. Вот эта старушка с авоськой — не тайный ли она агент с подслушивающим устройством, запечённым в батон? Или вон тот солидный мужчина в очках? Или та девушка? На каждой крыше, наверняка, расставили по снайперу, чтобы «вести» меня до самых дверей подъезда. А как только я ушёл на встречу, к Зине постучался «электрик» и под видом ремонтных работ установил по всей квартире жучки… В квартиру я почти вбежал, весь мокрый.

— Что случилось, Слава? — спросила жена. Я молча взял её за руку, отвёл в ванную. Там включил воду, чтобы не услышал даже вездесущий КГБ, и рассказал, как Мефистофель предлагал мне продать душу. У неё сразу глаза так загорелись нехорошо… Навсегда запомнил эти глаза. Эти прекрасные глаза, которые я любил без памяти, как они изменились! Это были змеиные глаза в тот момент!

— Славочка, милый, соглашайся! — сказала она умоляющим шёпотом. Меня словно током ударило, я отшатнулся. В тот момент я понял, что жить с этой женщиной, растить с ней одного ребёнка вряд ли смогу…

Шумихин надолго замолчал. Ни поэт Бобров, ни Валентина Сергеевна не решались нарушить его молчания.

— И что же было дальше? — не выдержал Максим.

— Дальше? — Шумихин словно вышел из транса. — Дальше всё просто. Я пришёл в ту пропахшую серой контору и сказал тому чёрту в лицо: «Я совестью не торгую!» Потом громко хлопнул дверью. Вышел на улицу, вдохнул полной грудью… И почувствовал себя почти счастливым.

— А проблем с КГБ у вас потом не было? — спросил младший Бобров.

— Проблемы были… — покивал горько Владислав Петрович. — Но это не важно. Главное, что я всегда жил по совести. Это намного важнее… самореализации, — бард обернулся и встретился взглядом с Максимом.

Дышать под прицелом этих голубых глаз было немыслимо, и студент поспешно отвернулся к окну…

***

Последние два года Валентине Сергеевне было трудно много ходить — болели ноги. По квартире или по двору вокруг дома здоровье ещё позволяло пройтись, а вот отойти подальше — так хоть ложись и помирай. Пришлось оставить подвижную работу библиотекаря. С этого времени она почти нигде не бывала и целые месяцы проводила в крохотной, увешанной коврами квартирке, получая скромную пенсию и смотря по телевизору «Жди меня», «Модный приговор» и сериалы про любовь.

Иногда спускалась во двор посидеть на лавочке с другими бабушками, такими же одинокими. Но чаще сидела на балконе или в гостиной в кресле-качалке (если на улице было холодно) и писала стихи. Продукты ей покупала медсестра, жившая этажом выше, а когда та была очень занята, это делал энергичный Владислав Петрович.

Покровские чтения — день памяти поэта Иосифа Покровского — были для Валентины Сергеевны, как и для многих безлюдненских литераторов, одной из немногих возможностей встретиться, почитать и послушать стихи и прикоснуться душою к иному, существующему параллельно, миру. Миру, в котором нет валоризаций, квитанций за оплату услуг ЖКХ, бесконечных очередей в поликлиниках, кусающихся цен и хамоватых продавщиц.

В мире, где были верные друзья, возвышенная любовь, сильный и коварный враг и светлая, прекрасная цель впереди. Валентине Сергеевне всегда хотелось жить в этом мире, но даже когда на неё находило вдохновение и она писала стихи, желанный мир почему-то ускользал. Оставалась только пустая синяя комната, в которой, пусть даже пройдёт сто лет, не изменится ничего.

Родной Дом культуры, в котором прошло почти двадцать лет жизни, слегка оживший после ремонта, встретил с распростёртыми объятиями. В каждой его комнате кипела жизнь: тут женщины нарезали колбасу для бутербродов, там мужчины подписывали друг другу сборники стихов и рассказов, кто-то томно вздыхал у окна, повторяя что-то из лирики Покровского, а кто-то просто слонялся из угла в угол. Стены были украшены детскими рисунками на тему войны, семьи и природы. Под особенно удавшимися работами малышей были прикреплены таблички с надписями «Фотосъёмка — 30 рублей». Атмосфера была праздничная.

— Валентина Сергеевна, свет мой! Как я рада вас видеть! — воскликнула одна подруга, кстати говоря, ни разу не навестившая Любимову с самого начала её болезни.

— Душенька моя! Как замечательно, что вы смогли выбраться к нам! — вторила ей другая, которая всё же забегала несколько раз в гости минут на десять, обычно забирая с собой тарелочку оладий или хрустящего печенья.

— Спасибо, спасибо, родные мои! — со слезами на глазах отвечала Валентина Сергеевна, обнимая и целуя каждого, кто встречался на пути.

На заднем дворе Дома культуры в окружении цветущего сада, где на огромной глыбе дикого камня блестела мемориальная доска в честь Иосифа Покровского, под кронами деревьев в тени соорудили что-то наподобие сцены, перед которой и расселись литераторы. Большей частью это были люди пожилого возраста, пенсионеры, многие из которых писать начали, лишь уйдя на заслуженный отдых. Было тут несколько деловых мужчин — издателей и редакторов «оппозиционных» газет, радеющих за возрождение духовных ценностей в России, — с ними старались завести знакомство, разговориться, чтобы в ходе беседы всучить свои рукописи.

Из молодёжи, кроме Боброва-младшего, не было видно никого — разве что две школьницы, участвовавшие в программе, переминались с ноги на ногу в сторонке. На них то и дело кидала суровые взгляды их классная руководительница — девочки эти, собственно, составляли весь её классный коллектив, поэтому женщина считала своим долгом дать им надлежащее культурное образование. Шумихин, Фёдор Бобров и Валентина Сергеевна расположились в первом ряду,

Максим ушёл на последний, где достал телефон и начал со скуки играть в тетрис. Под торжественный туш две восторженные десятиклассницы открыли мероприятие, потом зам главы управления образования вручил Дому культуры очередную грамоту с пометкой «За стойкость», и все вместе, обнявшись, под заунывные звуки гармони спели песню на стихи Покровского «Я вернулся! Вот мы и снова вместе…»

Слово взяла энергичная женщина в деловом костюме, директор Дома культуры:

— Здравствуйте! Здравствуйте! Позвольте поздравить всех с этим особым для нас праздником! Спасибо всем, что пришли! Теперь мне хотелось бы перейти к ещё одной торжественной части нашего мероприятия — вручению литературной премии имени Иосифа Покровского за особые заслуги в области литературы и культуры. Она уже стала доброй традицией нашего Дома культуры, а традиции в этом году мы нарушать не собираемся!

Все бурно зааплодировали.

— Итак, сегодня у нас два лауреата, — улыбнулась директриса, нагнетая обстановку. — Почту за честь вручить премию имени Иосифа Покровского… (барабанная дробь) Михаилу Бабушкину — за нестандартный подход к творчеству и неисчерпаемость идей!

Все захлопали, но чуть слабее. С предпоследнего ряда встал и, быстро обогнув кусты сирени, приблизился к директрисе очень сутулый мужчина с выдающим заядлого курильщика землистым цветом лица и блестящими на солнце железными зубами.

— Для меня это больфая чефть, — сказал он, шепелявя. — Фпафибо вам, мои дорогие друвья! Мне хотелофь бы професть одно из моих пофледних фтихотворений. Оно навывается «Эклектика». — Встав в трагическую позу, подняв руку над головой, мужчина заговорил сильным голосом. На лицах слушателей появились улыбки — очень уж забавно было слышать, как вместо «с» и «ч» он произносит «ф», а вместо «ж» — «в». Максим, хотя и с трудом, всё же расшифровал «закодированный» текст:

О, пифия! Не молчи же! Внемли гласу склонившегося
перед волей богов!
Что сей день Аполлону угодно?
Я служил Ему верой и правдой, но муза к пииту
нейдёт,
Как ни звал её, стоя на скале,
Что довлеет над пучиной морскою!
И в спектре лучей Селены молвила пифия,
Прекрасная, как обнажённая нимфа в сумраке рощи:
О, смертный, страшись, ты прогневал богов,
Сам Зевес уж тобой недоволен!
С громовержцем сравниться в мечтах ты готов,
И поэтому лик его чёрен!
Сотворять жизнь дозволено только богам,
Не под силу сё смертному мужу!
Брось же лиру, поэт, измени же стихам,
И тогда ты прощён будешь тут же!
С силой тока в миллионы ампер пронзил сердце
поэта
Разряд разочарования:
О, нет! Только не это! Я ни за что не отрекусь
от своего творчества!
Лучше смерть, чем жить в жестоком мире,
Где нет ни капли поэзии! Прощайте!
И безумец, влюблённый в искусство,
В последний раз взмахнув невидимыми крыльями,

Ринулся с высокого обрыва в равнодушное море
головой вниз.
Пучина поглотила его, и только ветер,
Самый свободный из всех,
Играл с волнами на фоне заходящего солнца.

Секунд на десять повисла трагическая пауза, и тишину разорвали неистовые овации, вперемешку с криками «Браво!» У многих на глазах были слёзы. Максим на заднем ряду тяжело вздохнул.

— Какие прекрасные стихи! — аплодируя, сказала Валентина Сергеевна поэту Боброву. — Этот человек — настоящий гений! — Фёдор Васильевич молча кивал, бард Шумихин только жевал губу и пожимал плечами.

— Спасибо, Михаил, спасибо! Вы, как всегда, неподражаемы! — говорила счастливая директриса, с довольным оскалом протягивая ослеплённому успехом мужчине грамоту и конверт. — Пожалуйста, присаживайтесь! Ну а кто же у нас стал вторым лауреатом? Это мы сейчас и узнаем… — директриса посмотрела в сценарий.

Левая бровь её слегка приподнялась, но женщина быстро нашла слова.

— С прискорбием должна сообщить, что о неоценимом вкладе в культуру нашего города, о тяжком труде этого человека мы как-то забыли. Он в течение двадцати лет писал, организовывал, издавал, выступал вместе с нами и только недавно по болезни выбыл из обоймы Дома культуры. Это… Валентина Сергеевна Любимова! Она сегодня здесь, с нами. Давайте поздравим её! Валентина Сергеевна, выходите сюда, на сцену!

Любимова сначала даже не поняла, что это ей присудили премию. Она сама в течение стольких лет помогала администрации города решать, кому следует вручить заветный конвертик с деньгами, а кто может и подождать… Что лауреатом станет она сама, Валентина Сергеевна даже не мечтала. Только когда Фёдор Васильевич встал и галантно протянул ей руку, приглашая выйти вперёд, до женщины, наконец, дошло. Счастье свалилось неожиданно, как лавина.

— Мне? Да что вы… да что же это? Мне… — слезы катились из глаз, воздуха не хватало, лауреатка могла только тяжело вздыхать.

— Валентина Сергеевна! Спасибо вам большое, за то что вы делали для нашего Дома культуры и для города в целом, — с кислой улыбкой говорила директриса, легонько потрясая морщинистую руку женщины. — Пусть эта премия станет скромной наградой за ваш нелёгкий многолетний труд…

Валентина Сергеевна хорошо слышала поздравления и тёплые слова в свой адрес, но плохо понимала их смысл. Сердце гулко и аритмично билось в груди, а щёки горели, словно конфорки на газовой плите.

— Спасибо… Спасибо, родные… — бормотала она смущённо.

Все аплодировали, некоторые даже стоя.

— Пожалуйста, присаживайтесь, дорогая! Пожалуйста! — вручив Любимовой конверт с пятью тысячами рублей, сказала директриса и, взяв женщину за руку, легонько поволокла к рядам стульев.

— А стихи? — возмущённо крикнул Шумихин. — Как же без стихов-то?

— Да, прочитайте что-нибудь, — поддержали барда поэты.

Одарив Любимову тяжёлым взглядом, директриса нехотя согласилась.

— Ну, хорошо, хорошо. Валентина Сергеевна, не могли бы вы прочитать нам что-нибудь из последнего?

— Извините, я так волнуюсь… — проговорила женщина, собираясь с мыслями. — Я прочту… Сейчас…

И она заговорила тихим, срывающимся голосом. Максим, отвлекшись от тетриса, с последнего ряда старался разобрать хоть слово, но у него ничего не получалось. Он слышал только тон её речи — очень мягкий и при этом взволнованный. Рядом с ним сидели две пожилые женщины, которые тоже не слышали слов.

— Ну, давай, старая ты корова, садись уже! — процедила одна недовольно. — Представляешь, — громко прошептала она соседке, — я уже столько пашу в этом чёртовом Доме культуры, так что и присесть некогда, а премию всё равно ей отдали!

— Но ведь она тоже поработала на славу, она заслужила! — покачала головой другая женщина.

— Тогда почему она сейчас там, где она сейчас?

— Спроси об этом Клаву…

— Директрису что ли?

— Да. Только тише, об этом не принято говорить вслух. —

И две женщины зашептались тише. Валентина Сергеевна тем временем читала последние строки.

В этот момент мимо Дома культуры проехала мусороуборочная машина, и слова стихотворения потонули в грозном рёве мотора. Максим не видел и не слышал всего этого, он вдруг представил двух молодых женщин, встретившихся на улице…

... — Валюша, здравствуй, радость моя! — широко улыбнулась Клавдия Григорьевна Плиткина, или просто Клава. Она тогда ещё не была директором Дома культуры… — Привет, душенька, — сказала Валя Любимова, и подруги обнялись. — Ты звала меня?

— Да. Меня тут вызывал к себе Виктор Степанович. В общем, Валя, он мне сказал, что хочет дать дорогу молодым.

— В каком смысле?

— Ну, кто тут у нас молодой, соображай, — начала весело подмигивать Клава.

— Он что, уходить собрался? — глаза Вали испуганно округлились.

— Видимо, так, — кивнула Плиткина охотно. — И оставить Дом культуры на нас с тобой, представляешь?

— Как же мы без Виктора Степановича?!

— Ничего, справимся как-нибудь. Но это не главное, — отрезала Клава. — Степаныч сказал, что перед уходом хочет напоследок реализовать какой-нибудь культурно-массовый план, мероприятие… Ну, в общем, сама понимаешь. И он доверил это нам. Чувствуешь, куда ветер-то дует?

— Не совсем… — смутилась Любимова. — А мероприятие — это здорово! Давно пора в нашем городе поднять уровень культурного самосознания. Моему девятому «Б», кроме как по улицам слоняться, совсем нечего делать после уроков.

— Валька, бросала бы ты эту свою школу! От неё столько мороки… — нахмурилась Плиткина.

— Ну что ты, Клав, как же они без меня? Я ведь их люблю… — расстроилась Валя.

— Больно нужна им твоя любовь, — хмыкнула подруга. — Разъедутся кто куда, потом даже открытки не пришлют. Между прочим, профессия учителя — одна из самых вредных. От неё одно расстройство нервной системы, боли сердца и срыв голосовых связок!

— Ну не знаю, я на своих детей никогда не кричу — они меня слушаются.

— Это пока. Посмотрим, что будет в десятом классе. Ой, Валька, шла бы ты лучше в библиотеку работать. Наша страна — самая читающая в мире, так что без работы не останешься!

— Я подумаю, — сказала Валя, глядя в одну точку. — А с планом-то что?

— Да вот не знаю, — протянула Клава, кусая ногти на левой руке.

— Давай вместе сядем и подумаем, что можно сделать.

— Нет, так долго будет, давай лучше ты сама подумаешь, и я сама, а завтра встретимся в обед в столовой и посмотрим, чьи
идеи лучше.

— Ну, давай, — пожала плечами Любимова. — Если тебе так больше нравится…
Весь в

чер Валя не могла проверять тетради: в голову лезли разные мысли по поводу предстоящего мероприятия. Каким оно должно быть — просветительским или развлекательным? Для детей или для взрослых? Прославлять светлые идеалы коммунистического строя или клеймить мещанский, обывательский образ жизни? Молодая женщина рисовала, вырезала, клеила и сочиняла, сочиняла, сочиняла…

Закончив работу глубоко за полночь, Валя легла спать, чтобы, проспав всего несколько часов, встать и снова приняться за дело.

— Ну как успехи у передовиков культурного фронта? — спросила Клава, когда они с подругой уселись за стол. — Есть идеи?

— Да, я тут кое-что набросала, — скромно сказала Любимова. — Что если нам устроить вечер художественной самодеятельности «Пятнадцать республик, пятнадцать сестёр»?

— Что-то национальное, что ли?

— Да, — кивнула Валя. — В нашем городе много украинцев, есть белорусы, грузины, армяне, эвенки, нанайцы. Мы вполне можем отыскать среди них умельцев красиво петь, танцевать или играть на национальных инструментах.

— А костюмы?

— А костюмы сошьём, или же, если повезёт, участники раздобудут.

— Валька, ты умище! — улыбнулась подруга. — Так и сделаем.

— Погоди, так ведь мы ещё твои мысли не выслушали.

— Ой, я тебя умоляю! Какие мысли? — отмахнулась Клава, запивая солянку компотом. — Я вчера как в девять вечера домой пришла, так сразу и отключилась. Ну-с, с чего начнём?..

И работа закипела. С восьми до шести Валя учила детей в школе, потом тратила два часа на проверку тетрадей и приготовление к занятиям, после чего у неё оставалось целых четыре часа до полуночи, которые она могла посвятить подготовке к мероприятию. Любимова сама шила костюмы украинской панночки, гордой черкешенки и русской крепостной, сама писала сценарий, подбирала ведущих и актёров.

В городе она познакомилась с бурятом Василием, дед которого был настоящим шаманом и научил внука основам искусства общения с духами. Дома у Василия обнаружились и шуба из оленьей шкуры, и даже ритуальный бубен, с которым внук шамана согласился выступить. Валя съездила в областную филармонию и пригласила для участия в будущем концерте квартет балалаечников, а в реквизите театра на время взяла лапти, бусы и некоторые головные уборы.

Наконец всё было готово. Концерт прошёл с огромным успехом. За несколько показов представление успел посмотреть практически весь город. Из областного центра приезжал корреспондент с ФЭДом, много фотографировал, после чего в «Правде» вышла большая заметка о буйном расцвете культуры в провинциальных
городах Страны Советов.

Но так как с журналистом общалась Клавдия Плиткина, хвалили в прессе в основном её, а об участии Валентины Любимовой там не было ни слова. И когда две подруги сидели в кабинете Виктора Степановича, Клава не давала подруге раскрыть рта:

— Что вы, Виктор Степанович! — говорила Плиткина. — Как я умаялась с этими костюмами, это какой-то кошмар! Один бубен эвенкийский чего стоило достать! А балалаечники? Да вы знаете, Виктор Степанович, как сейчас трудно в области найти хорошего балалаечника? Сейчас же этих… бардов развелось, как собак нерезаных, сейчас ведь три аккорда выучил на гитаре, и всё, ты уже артист, а балалайка — очень тонкий инструмент, он серьёзного подхода требует!

Виктор Степанович понимающе кивал и важно поглаживал небритый подбородок.

— А вы чем занимались, пока Клавдия Григорьевна работала? — спрашивал он Валю.

— А я… — начала Любимова, но подруга не дала сказать.

— Валентина — толковый сотрудник, она помогала мне в проведении мероприятия. Ой, Виктор Степанович, я же вам ещё про украинский танец не рассказала! Это что-то с чем-то…

А Валя, вся красная от стыда, сидела и не могла вымолвить ни слова.

— Какой же вы всё-таки молодец, товарищ Плиткина, — сказал, наконец, Виктор Степанович. — Вот на таких, как вы, земля держится! Побольше бы нашей стране таких вот Плиткиных, мы бы коммунизм… за пятилетку построили! — Ой, да ну что вы, Виктор Степанович, я так… Я не гордая…
— Будьте уверены, что там, — седой директор указал пальцем куда-то вверх, — позаботятся, чтобы ваши заслуги не остались без внимания.

— Спасибо, Виктор Степанович, спасибо! — кивала счастливая Плиткина. — Я ведь для людей старалась, всё для них, всё для них! Спасибо! Спасибо…

Источник