Жёлтый дьявол. Том 1. Гроза разразилась. 1918 год. Глава 10. В тайге
Глава 10-я
В тайге
1. Улыбка осени
– Ать, чёрт…
– Ха-ха-хо-хо!.. Что думаешь?…
Лошадь Ильицкого споткнулась, – он ткнулся в гриву, больно ударился о луку, левая нога вылетела из стремени… и в тряске, не овладев еще тактом хода – Ильицкий и Либкнехт взбегают на конях к обрыву.
Ильицкий, восторженный, экспансивный – он привстал на стремена и смотрит на ту сторону широкой, полноводной реки, в степь, в золото осенних обожженных полей.
Либкнехт – спокойный, точный вынимает из кобуры Цейс и радиусом охватывает простор. Через минуту:
– Ты, что думаешь?..
– Я думаю… – стой Васька, стой! – он потрепал по шее своего рыжего монгола, – я думаю о Калифорнии, об американских прериях – там такой же простор… широко, хорошо…
– Да-а, – и мадьяр Либкнехт незаметно для себя также увлекается, уносясь в воспоминания: Дунай, песни косарей, шумные голоса белокудрых девушек, – потом – гулящая Вена и острые, как лезвие ножа, и пряные блудливыми запахами венки.
Обоих отделяла действительность на тысячи, десятки тысяч верст. Здесь была глушь амурской тайги и только недавно, каких-нибудь пару десятков лет, благодаря золотоносным пластам – сделавшаяся обитаемой.
Здесь – была чужая, загадочная и такая близкородная вздыбленная гражданской войной, взволнованная до глубины, до самых отдаленных и маленьких уголков необ’ятная Россия Великой Революции…
Там…
– Алло – марш! – и он махнул хлыстом, пришпорив свою красавицу-полукровку кобылицу – на дыбах, круто повернув ее, понесся в гору, навстречу спускавшемуся отряду.
Ильицкий остался.
Здесь река Зея делала крутой поворот, широким плесом огибая плоскогорье, и уходила в даль, теряясь песчаными отмелями там, на той равнинной левобережной стороне.
Внизу, в лощине, на самом выступе плеса белела станица.
Отряд лентой спустился к плоскогорью, повернул в лощину.
– Стой! – гаркнул Либкнехт, подскакав к авангарду отряда, – здесь – лагерь…
– Составь! – команда: – повзводно и эскадронно! – И отряд, сначала сдвинувшись, быстро разливается по лощине.
Подтягивается, громыхая, взвод легкой полевой батареи: вьючные пулеметы снимаются с лошадей. Быстро там, здесь загораются костры, дымят походные кухни.
Конная разведка ушла в направлении города Зеи; выставлена застава, заложены секреты.
– Все? – принимает рапорт Либкнехт.
– Так точно! – говорит черный скуластый ад’ютант.
Это мадьярский отряд, – сильно потрепанный, но все-таки цельный и бодрый. Он уже и сейчас является ядром, вокруг которого нарастают разрозненные, потерявшие своих начальников, части.
Много среди них местных. Разговаривают, прощаются… расстаются…
Вот и сейчас из станицы пришли девушки, молодки, старики… Кучей стоят на пригорке – спрашивают своих. Кто-то всхлипывает.
В кучке запела гармоника…
– Эх, была не была, повидала… крой, браток, веселую, – и неунывающий аргунец выскакивает вперед, – ну, дивчины – на пару, кто?
Но девушки робеют, мнутся, молчат…
Грянула гармоника.
Топнул казак, подбоченился и… залился в трепаке.
И снова воскресла сечь, вольница.
Молодки ближе надвинулись, появились улыбки на лицах девушек. Подошли мадьяры.
– Иех, ну, и-и-дем!.. – плясун, проходя по ряду девушек, выхватил одну и завертел, закружил. Та не выдержала и тоже пошла-поплыла.
Суровые лица мадьяр улыбаются, старики кряхтят. Но у всех веселый огонек в глазах. Как будто сдуло все заботы, страх… и надвигающийся ужас будущего – идущих по пятам японских карательных отрядов.
С холма спускается конный, его сопровождают до отряда с заставы. Это ординарец по связи с отрядами.
– Начальнику отряда пакеты! – подает он ад'ютанту сверток.
Ильицкий и Либкнехт читают: первому – немедленно выехать в штаб на совещание, второму – с отрядом в ночь подтянуться к Зее для прикрытия разгрузки пароходов.
Пока Ильицкий и Либкнехт совещаются – ординарец успевает у походной кухни «пошамать», запастись на дорогу буханкой хлеба, поболтать с ребятами о фронтовых делах, присоединиться к плясунам.
– Сними хоть бомбы то! – кто-то говорит.
– Не мешай!.. – отмахнулся он, отдувая вприсядку, с перебором.
Бомбы на его поясе стукаются, бьют его по ляжкам – ничего, некогда парню.
– Взорвется, окаянный… – кто-то из стариков солдат сплевывает.
Молодки задорно смеются… – ординарец готов разбиться в лепешку – заело мастерового – с казаком тягается…
– Ординарец! – кричит Ильицкий, протискиваясь в толпу, – едем!..
– Иэх… не доделал!..
– Стружку взял, срезало, смеются, провожая ординарца из толпы.
– Едем, товарищ Ильицкий… – и через минуту два всадника скрываются за холмом.
Вечереет. Все уже поужинали. Артиллеристы готовят батарею в поход. Пулеметчики вьючат пулеметы.
А пехоте что: встала и пошла.
Не утихает веселье – еще не остыла встреча, а сейчас проводы… и поют кружком.
Солнце уходит за плес, розовеют пески отмелей той стороны; светятся новые бревенчатые хаты станицы, желтеет долина – горят в закатном зареве лица раскрасневшихся девушек.
– Ста-а-навись! – команда.
На минуту суматоха, потом – быстрое подравнивание рядов.
– Ма-арш!.. – разведка тронулась. За ней авангард – загромыхала артиллерия, пулеметы… арьергард – тут и кавалерия, и пехота, и обозы.
– Не отставай, не отставай!.. – кричат в отряде, – подравнивайся…
Либкнехт на коне пропускает отряд: все ли в порядке походной колонны.
Несколько ребят поотстало от отряда – это все из местной станицы. С одним идет молодка: они держатся за руки и молча шагают за отрядом; неловко свисает у красноармейца за плечом винтовка – она ему мешает…
А вот кавалерист.
Конному хорошо – он нагнулся с седла, обнял свою дивчину и целует, ему можно поотстать, – он нагонит…
Колонна отряда выравнялась, вытянулась и змейкой уходит за увал.
Последним с пригорка скачет кавалерист, карьером догоняя отряд.
Ему вслед смотрит девушка. Глаза ее, наполненные слезами, блестят, – заходящее солнце золотит ее щеки – она, раскрасневшаяся, улыбается, ветер холодком перебирает ее спутавшиеся косы – играет волосами. Она смотрит туда, в долину, куда скрылся отряд, прижимает руки к груди и смотрит-смотрит…
Смотрит и улыбается…
2. Мы еще повоюем
Хряст…
– Держи, держи! Эх – черти…
Поздно. Сходня ломается и гаубица вместе с передком обрушивается в воду, увлекая за собой сгружавших ее красноармейцев-артиллеристов.
– Сюда! На помогу – скорее, – и Ильицкий, вбежав по пояс в воду, начинает распоряжаться…
– Скажите Либкнехту, пусть даст роту… Да, ну же, поворачивайтесь живее…
Вскоре, зачаленная канатами, с дубинушкой гаубица выволакивается, увязая в илу обмелевшего берега, на лужайку.
Ильицкий, как лягушка, мокрый, отряхивается, фыркает, вылезая из воды последним; хлюпая болотными сапогами, идет к группе товарищей, стоящих поодаль.
– Ваши ребята – молодцы! – говорит он Либкнехту подходя, – золото…
– Что-то ты очень потолстел? – шутит Кальманович. Все смеются.
Но Ильицкий, сам зубастая щука, – от'естся за десятерых. И, ловко огрызаясь и парируя шутки, он садится на траву и начинает стягивать с себя кожухи.
– Вот лучше помогите, – протягивает он сапог одному из них. Кто-то ему помогает.
– Ну, как выгрузка? скоро кончите? – подходит Краснолобов.
– Часа через два все сгрузим, – подходит грязный, запыхавшийся Тайшин. Револьвер у него болтается на спине – Тайшин типичный штатский, бывший народный учитель. Он не знает, как обращаться с револьвером, как его прицепить. Это было всегда предметом шуток, но теперь не время шутить.
– Можно к двенадцати назначить поход! Командующий знает?
– Командующий… – и Краснолобов зло кривится в улыбку, – баба он! – Решительно:
– Либкнехт, возьмите командование над эвакуацией и всеми колоннами. – Подумав: – Саковичу скажите: пусть остается начальником штаба.
– Ест! – и мадьяр прикладывает руку к козырьку, хочет идти.
– Чтоб к двенадцати все было готово, – бросает ему вслед Краснолобов.
Подумав – вот если бы Лазо… потом вслух:
– Японцы на одном переходе от нас… сумеем ли оторваться от них?..
Все молчат.
С барж доносится грохот сгружаемых снарядов, продовольствия, амуниции.
– Сумеем! – и Ильицкий, закончивший процедуру обсушки, вскакивает на ноги, – вот только бы скорее…
Вопрос о плане отхода отрядов был решен уже с того момента, когда армии покинули железнодорожную магистраль. Судьба их была решена – они все были обречены на распыление.
– Так и выходит, – думал Краснолобов, идя по берегу с Либкнехтом, – совещание кончилось; вопрос сводился только к тому – кто куда пойдет…
Подошел Ильицкий.
– Ну, ты что думаешь?
– Надо воевать, – ответил тот, не задумываясь.
– Так и я думаю, – вот почему ты должен сейчас же прорваться к Лазо.
– А вы здесь?
– Ну, я пока с ними двинусь.
– Куда?
– Туда! – и Либкнехт показал рукой на северо-восток.
Краснолобов пояснил:
– Он с отрядом думает пробраться на Керьби, а потом на Аян.
Ильицкий к Либкнехту: – смотрит-ждет…
– Там укрепимся: будем ждать и драться, – чеканит Либкнехт.
– Во-о! – самое правильное: мы еще повоюем, чорт возьми, – и быстро и легко Ильицкий зашагал к штабу, весело насвистывая.
Скоро оттуда он вышел совсем готовый к от’езду: сборы Ильицкого были кончены в миг. Вот он уже сидит на лошади и прощается с Краснолобовым и Либкнехтом. Подходят Тайшин и Калманович.
– Ну, Америка, выручай! – и Ильицкий, щелкнув по кобуре седла, двинулся на своем рыжем монголе.
Все переглянулись – у каждого мелькнула мысль: на верную гибель поехал. Не вернется…
– Да… мы еще повоюем… – подумал Краснолобов, глядя, как удалялся по берегу в гору Ильицкий.
Отряды, навьюченные уже становились, вытягиваясь в походную колонну.
Точно в ответ на думы Краснолобова мадьяр Либкнехт сказал:
– Это все, что осталось от трех армий.
…Это значит: Уссурийской, Амурской, Забайкальской. Каждая из них прошла не одну тысячу верст все время в арьергардных боях – все неся на плечах противника. И каждая верста вырывала из этих армий куски – устилая дорогу кровавым следом: армии распылялись, бескровели.
Осталось только маленькое крепкое ядро – мадьяры, которым было некуда идти, да рабочие с заводов, которым было все равно: куда ни идти, где ни работать, где ни воевать, лишь бы за пролетарскую революцию.
А крестьяне, казаки – те распылялись по тайге, оседая по своим деревням и станицам.
Это – крестьяне.
А то – были настоящие пролетарии – им нечего было терять…
– Да, немного осталось, – и Краснолобов вспомнил, как мало осталось и их: из Дальсовнаркома и других областных Советов – все распылилось, расползлось; другие – легли смертью храбрых. А вот это – остатки стальной когорты, идут в глубь тайги туда, куда даже не осмеливался ходить хищник-золотоискатель, даже беглый сахалинец опасался Олекминских трясин. Я вот эти – пойдут… до последнего патрона, до последнего человека – чтобы биться там, на обрывах скал Великого океана за Советы… – хотя бы за Камчаткой, во льдах…
– На Камчатку пойдем, если понадобится! Верно? – и он хлопнул мадьяра по плечу.
– Верно! – сказал тот твердо, серьезно.
– Лишь бы была жива Москва.
– Верно!
3. На утро
Три десятка строений двумя рядами – вот вам главная улица. Несколько пересекающих ее боковых – периферия. И если не считать базарной площади – вот и весь городок Зея.
Он расположен на реке Зее в восьмистах верстах от Благовещенска. И не было города среди тайги, но вырос город, – потому что было золото.
После продолжительных скитаний и изнурительной работы сюда приезжают «старатели», «хищники» и, любовно перебирая меж пальцев золотые крупинки, покупают за них отдых и веселье, как расплату за труды.
С утра до ночи тогда несмолкаемый пьяный гул голосов. Главная улица живет, и шум несется по всему городку. В кабаках и «номерах» горят огни, истребляется неимоверное количество водки, покупаются любовь и ласки, проигрывается все вплоть до рубашки…
И утром, когда осовелые от бессонных ночей трактирщики вешают на весах выручку и зейские девицы, проснувшись, проверяют цельность спрятанных в чулках самородков, усталые от «отдыха» «хищники» бредут опять в тайгу в поисках новой улыбки их переменного счастья…
На этот раз городок Зея встречает нежданных для него гостей. У них та же бесшабашность «старателей», жажда разгула и пьяного веселья. У них также деньги – много денег: у кого пачками керенки, у кого цельными кусками золото.
– Но они не «старатели» и никогда ими не были.
Они – разбежавшиеся остатки отрядов Забайкальской армии и пережогинцев, устремившиеся со своей добычей кто куда.
В трактире «Перепутье» пир горой.
Пережогинцы угощают всех желающих. Из сдвинутых вместе столиков образован один большой стол. На нем все запасы питья и яств трактирщика.
– Давай еще, – орет Митька косой – бывший матрос Черноморского флота, ныне дезертир, атаман своей шайки.
– Больше нет, – испуганно отвечает трактирщик.
– Нет, – еле держась на ногах кричит Митька. – Так ты говоришь, что нет! А это видал?
Он вытаскивает из кармана кусок золота величиной в трехфунтовую гирю и отводит руку в сторону.
– Выбирай, что хошь! Или в морду, или давай еще.
– Что еще?
Митька Косой смотрит непонятным взором. А чорт его знает, что ему еще надо. Он и сам не знает. А надо.
– Давай девочек! Побольше. Всех, какие есть. Слышишь. Тащи.
– Играй, машина, – кричит с другого конца комнаты Васька Косарь – помощник Митьки. Он раньше служил в городе, интеллигент, и ему надо музыки.
– Машина испорчена – отвечает половой. – Сами испортили.
– А я хочу, чтоб играли, – пристает Васька. – Сыграй мне марш.
– Никак нельзя!
– Полезай в шкаф. Играй.
Под гиканье и хохот заставляют полового залезть в шкаф и руками и ногами изобразить марш.
– Зачем музыка, когда нет свадьбы, – говорит цыган Яшка. – Надо свадьбу играть.
Мысль Яшки понравилась.
– Свадьбу! Свадьбу!
Сейчас же все быстро выстраиваются попарно с девицами. Митька изображает попа; Васька, зажегши пучок пакли, привязанный к веревке, идет с кадилом и целуется со всеми.
Затем решают устроить крестины.
– Кого?
– Давайте хозяина, – кто-то предлагает.
– Даешь! – отвечают все хором.
Схватывают хозяина и, несмотря на протесты, раздевают. Затем вкатывают пустую бочку и начинают туда вливать водку.
– Давай, давай еще…
Когда бледный рассвет лижет окна домов, все спят. Кто где. Вповалку – мужчины, женщины, распростершись на заплеванном, изгаженном полу, под столами, под стойкой…
…Японский отряд входит в городок.
Освободившись из-под чьего-то навалившегося на него тела, Васька Косарь поднимается на локте.
– Что это за шум? Точно топот копыт.
Голова тяжелая. В желудке что-то давит, режет. Шатаясь, Васька поднимается и подходит к окну.
Он сперва не верит своим глазам. Потом безумный страх искажает его лицо.
– Ребята, вставай, – полусдавленно кричит Васька. – Японцы!
– Вставайте, японцы!!
Один, другой морщится, открывает глаза, но мысль острым клином врезывается в мутное сознание.
– Чего орешь, мать твою, – сердито ворчит Митька, вскочив на ноги.
– Японцы пришли. Уже на улице.
– Надо защищаться, – говорит Митька. Ударами сапога он будит остальных. – Вставайте! Вставайте!
Но уже поздно. В комнату врываются японцы и начинают бить прикладами и штыками направо и налево.
– Буршуика, буршуика, вставай!
Японцы хватают невстающих за ноги и тащат на улицу. Всех пленников, погоняя прикладами, отводят на базарную площадь.
С площади несутся неистовые крики. Там, привязав к столбам пленников, японцы обрезывают им носы, уши, выкалывают глаза… забавляясь этим зрелищем.
– Дафай есе сорото, – пристает к одному пережогинцу японец, нашедший у него кусочек в кармане.
– Нет больше!
– Вресь! – и японец вгоняет ему штык прямо в рот.
На разведенных кострах добела накаливают шомпола. Это специально для Митьки-главаря. Трое японцев еле удерживают его, так здорово, несмотря на побои, отбивается Митька.
– Говори, свороць, где красный?
– Не знаю, мы не красные.
– Я твой кто – белый?
– И не белые!
– Вресь! – решает японец, запутанный двусмысленными ответами Митьки.
– И черт нас дернул покинуть отряд, – ругается про себя Митька. – Вот теперь выпутайся… Эх, нет Палыча… убит…
А японцы не унимаются. Несколько офицеров выстраивают часть пленников подряд и упражняются в рубке голов с разбега. Во весь карьер мчатся мимо пленников офицеры, размахивающие саблями.
…Ж-ж-ж-ж… слетает голова, скатываясь далеко по откосу площади.
– Эй, вы там, – кричит японский полковник офицерам. Дайте им лопаты. Пусть сперва выроют себе могилу.
Крики истязуемых оглушают пустынные улицы. Жители все попрятались в погребах и ямах. Всего на кануне было: золото, и веселье и не верится, что сегодня пришла смерть, конец…
– О, господи помилуй, – крестится старушка перед иконкой в запертой на засов часовенке.
– Слава богу! – Теперь достанется этим большевикам, – говорит почтовый чиновник, залезая под кровать за ящики и чемоданы.
…У дверей трактира «Перепутье» валяется какой-то окровавленный комок…
Это – голова трактирщика.
4. О чём знает тайга
Зорко оглядываясь по сторонам, шествуют двое. На обоих защитного цвета солдатское обмундирование, котомки за спиной, котелки сбоку…
– Как настоящие красноармейцы – смеется Ольга.
Несмотря на все дорожные тяготы и лишения, на еще едва поджившую рану, она не теряет бодрости. Может быть потому, что у нее такой характер, а может быть потому, что она идет к Лазо…
Ее спутник – наш знакомый – кочегар Ефим, незаметный герой, преданный друг революции. Но он и прекрасный товарищ и друг Лазо и никому другому, как ему, Лазо доверил сопутствовать свою любимую.
– Скоро ли? – не терпится Ольге.
– Далеко еще идти, – спокойно говорит Ефим. – И еще неизвестно, что впереди.
– А что?
– Да все вот: то бандиты, то семеновцы…
– Кто это там прилег около холма? – не без тревоги спрашивает Ольга, указывая рукой на виднеющийся недалеко холмик.
Держа наготове револьверы, оба приближаются к неподвижно лежащей фигуре.
Не доходя несколько шагов, они смущенно опускают револьверы. Перед ними труп. Он без головы. Голова лежит несколько дальше и представляет из себя застывший кровавый комок.
– Это дело японцев – решает Ефим, – хотя и белые этим занимаются.
Пройдя шагов сто, они наталкиваются еще на несколько трупов. У всех у них отрублены головы. С трупов снята вся одежда, и они совершенно голые. Тела изрезаны, изуродованы…
– Пойдем скорее, – торопит Ольга Ефима. Она не в силах спокойно созерцать следы зверской потехи белогвардейцев.
– Идем, – отвечает Ефим, но в тот же момент его внимание привлекают две, рядом торчащие, точно воткнутые в землю головы.
– Я знаю, я знаю одного из них, – кричит Ефим, подбегая. – Это – Калманович!
Они оба стоя зарыты в землю и их шеи стиснуты двумя параллельными бревнами, связанными между собой.
– Звери, – только и может выговорить Ефим. В бессильной злобе он трясет кулаками.
– Идем, идем отсюда, – уже силой тащит его Ольга.
Дальше оба идут молча.
У обоих одно дело. Но у каждого свои думы. Ефим – сам питерский. Рабочий. С шестнадцати лет у станка. Жил и работал, пока революция подхватила, понесла, пока забурлила в нем самом…
И теперь он – Ефим, знает, за что он борется, куда идет, и ему не страшны лишения, ни страдания, не страшна сама смерть…
А она – дочь крестьянина, видевшая город всего месяц, два, но чутко воспринявшая все, впитавшая в себя, скоро сделавшаяся нужной для дела, ценной и необходимой…
И вот фронт: она санитарка. Сколько ран, сколько перевязок, сколько людей, благодарных ей за облегчение их страданий. А она знает: она исполнила только свой долг.
Награда? Разве это делается за награду!
Может быть, ее награда… Ее любовь к Лазо…
Оба молча шагают по обледенелому снегу и думают свои думы.
– Кто-то сюда едет, – первый прерывает молчание Ефим. – Как жаль, что нет бинокля.
– Я вижу и так, – отвечает Ольга. – Их четверо военных и, по-видимому, японцев.
– Неужели японцы? Надо спрятаться. – И Ефим смотрит кругом, ища место, где бы можно было прилечь.
Но их уже заметили. Бежать нет возможности. Также сопротивляться. Через минуту их окружают японцы.
– Откуда? – спрашивает их офицер по-английски.
– Не понимаю, – отвечает Ефим по-русски.
Японцы о чем-то совещаются. Потом, решивши вопрос, знаками показывают Ефиму и Ольге следовать между ними. Один из японцев ударяет Ефима нагайкой и приговаривает:
– Ходи, буршуика, ходи!
Штаб.
– Прошу вас допросить этих двух красноармейцев – обращается к Луцкому японский офицер. – Они русские, должно быть, большевики.
– Хорошо!
Он входит в комнату и пытливо осматривает обоих.
– Обыщите их, – он отдает краткий приказ по-японски стоящему у пленников конвоиру.
Конвоир выворачивает карманы Ефима и ощупывает его самого со всех сторон. Когда он хочет то же самое сделать с другим красноармейцем, он получает крепкую пощечину, вынуждающую его отступить на несколько шагов. Но японец опять приближается, срывает с головы фуражку и вытаращив глаза докладывает Луцкому, коверкая русские слова:
– Гоцпадзин пурковник… Этто-о дженчина.
Только теперь Луцкий поворачивает голову и видит прекрасный профиль женщины, разгневанной грубостью японца.
– Как вы сюда попали? – невольно вырывается у него. За что вас арестовали? Откуда вы?
Молчание.
– Отвечайте на мои вопросы, я требую.
Ольга упорно молчит.
Луцкий поражен таким поведением. Какова бабенка! Здорово. А она мила даже в этой шинели, неуклюже облекающей ее фигуру.
– Вы так и не скажете, откуда вы?
Плотно сжатые губы. Гневные глаза. Плевок слова:
– Нет!
– Почему? – Луцкий почти умоляюще смотрит на нее. Он всегда был противником расстрелов, и ему не хотелось бы…
– Ну, отвечайте же – почему.
– Это требуют интересы народа…
– Вот это здорово!
Не зная, что дальше предпринять, он говорит ад'ютанту:
– Отведите ее пока.
Потом про себя:
– А храбрая девчонка! И откуда такие берутся?
Может быть, спасти ее. Увести с собой?
– Народ! – на миг, как будто что-то теплое вливается в сердце. Интересы народа. Да, ведь, и он борется ради этих интересов. Почему же они враги, такие кровные враги.
Странно.
Продолжение следует...
