Жёлтый дьявол. Том 2. Гроза разразилась. 1919 год. Глава 12. Повстанческий съезд

Глава 12-ая

Повстанческий съезд

1. Возница

– Стой!

Телега останавливается. В телеге двое: седок, молодой, в рясе, и возница – маленький, покрытый лохмотьями и грязью кореец.

Седок выжидательно смотрит на часового и караульного начальника.

– Куда едете?

– Сюда, сын мой, в Анучино…

Караульный начальник хмурится.

– А ты кто такой?

– Я дьякон церкви Успенья в Никольск-Уссурийске… Перевожусь в анучинский приход.

– Очень надо!.. Как же… Ждем. – ворчит караульный начальник – однако, что же делать? Полепите! Сопроводи их в штаб.

Высокий партизан лезет в телегу. Возница дергает вожжами…

– Но!

Лошадь трогается.

В штабе долго осматривают документы: паспорт, бумагу из епархии и прочее…

– …Павел Савельевич Третьегорский… дьякон… Так. Вещи есть?

– Есть чемодан и постель.

– Обыскать. И самого тоже.

Партизаны ощупывают дьякона со всех сторон. Внимательно рассматривают содержимое чемодана и постели. Ничего подозрительного.

– Отпустить его.

Дьякон снова водружается на телегу. Кореец дергает вожжами – но-о!

– Ли! – обращается дьякон к вознице – поезжай к дому священника… Вот туда, прямо… Видишь?

Возница наклоняет голову – э-э.

Около дома священника два партизана смотрят на приехавших.

– Ишь, длинногривый!

Отец Никодим, стоя на крыльце, встречает гостя;

– Милости прошу, отец дьякон… С приездом. Проходите.

– Ли! Поставь телегу под навес… А лошадь в конюшню отведи.

Ли распрягает лошадь… Отводит ее в конюшню. Телегу закатывает под навес. Потом оглядывается… Никого.

Ли открывает мазницу и вытаскивает из дегтя небольшой жестяной ящичек. Раскрывает. Там другой черный ящичек. Жестяной он опускает обратно в мазницу, а черный – в небольшой грязный мешочек.

С мешочком в руке он идет в дом.

2. На съезд…

– …Итак по всей долине и через горы, до самого океана…

– И на Тетюхэ? – Шамов едет рядом с Граховым.

– Да, и на Тетюхэ… Все такие же столбы. Вели их, ты знаешь, сразу со всех пунктов полевых штабов. Анучино только обратилось к волостям, и крестьяне сами привозили и ставили, ну, а наши саперы и телефонисты протянули проводку.

– И весь повстанческий фронт соединен телефоном…

– Да… Скоро за Яковлевку поведем и в Имано-Вакскую долину, а там Хабаровск… Гурко с Морозовым ставят в своем районе столбы.

– Откуда у вас столько проводов взялось?..

Пертенко, тоже делегат на съезд от Яковлевской волости, присоединился к ним по дороге.

– Мы и сами долго не знали, как быть, да телефонисты сообразили: ведь у Колчака полные столбы проводов – ну, нельзя такое неравенство – пошли и поснимали частицу… Нам ведь тоже нужно… – И Грахов громко, раскатисто, по-семинарски смеется.

– Здорово!.. Поделились малость, значит… – вторит ему звонким старческим голосом Пертенко.

– Ну, не один Колчак поделился, – Шамов выравнивает свою лошадь – выехали с тропы на дорогу, – у нас Шевченко, да Борисов заставили поделиться и японцев, много поснимали и телефонных проводов ночью, в гарнизоне.

– Вот, здорово! Еще чище… – И довольный Пертенко подгоняет свою кобыленку – тоже выровнялся на дорогу.

Кавалькада выехала на широкое Анучинское шоссе, спускающееся в долину. Как на ладони растянулось несколько разбросанное там урочище Анучино, прижатое сопками к реке Даубихэ.

Быстро, рысью спускается в село конный отряд и в улицы… Вот мимо церкви…

– Как у вас с попом – ладите?.. – Шамов к Грахову.

– Водолаз проклятый… Все лазит к Никольску…

– Не пускали бы… Или совсем выслали бы из тайги…

– Крестьяне… Да и некогда все… А доберусь и до него, погоди… – и Грахов нагайкой в сторону поповского дома – водолаз чёртов!..

И Грахов на бегу сворачивает круто к воротам и осаживает лошадь, за ним весь отряд к большому зданию, к школе. Это – штаб.

– Приехали!.. – Грахов неуклюже и тяжело с седла в нагретую липкую пыль дороги.

– …Ну, старуха, – благословляй – и чугуевский старовер Прохор Перетино вскарабкался на свою выхоленную широкозадую кобылицу.

– Не ехал бы ты, хозяин, не ехал бы ты… Что тебе там…

– Нельзя, стара… Опчество – съезд…

– Большевики там, безбожники… Убивцы…

– А мы что – мы им хлебца даем… Они нас не трогают, – закону не нарушили – не воюем…

– Солдат кормим…

– Партизан – добро делаем… Да и кто же их будет кормить?..

– Мы, хозяин, да…

– Опчество, старуха, опчество… Потому – восстали…

– Восстали!.. Вот вам Колчак придет, отобьют зады-то…

– Руки коротки… – И старик подмигнул, высунув язык, – накося!.. – и сплюнул.

Потом подобрал поводья, хлопнул пятками под крутое брюхо кобылицу:

– Ну, раскоряка… – тронулся.

Разные думки в голове у дида из Угадинзы. Идет он на первый повстанческий съезд. Громада выбрала.

«Нельзя – восстали… воевать, – думает дид, – вот только б собрать хлеба, а там»… – И любовно шуршит под его корявой пятерней наливающийся крепкий пшеничный колос… «Хлеба-то нынче, хлеба… Помогает бог партизанам… Партизанский бог… Соберем, а там»…

– Пойду воевать – пропускает вслух сам себе. И шагает по меже среди полей крепкий дид из Угадинзы и думает, как они соберут хлеба, а там опять не страшен Колчак…

Потому – все сопки восстали… Громада!

3. Благочестивый отец

– Ловко, отец Павел. Значит, они на него и внимания не обратили?

– Нет. Меня обыскали внимательно, а его… Ну, кто же подумает, что этот корейский возница – японский капитан?

– Ловко.

Кореец входит в комнату. Отец Никодим бросается ему навстречу.

– Весьма доволен, господин На-о, вашим посещением.

– Не зовитце меня господзин На-о… Зовитце – Ли.

– О, не беспокойтесь… Я не проговорюсь. Желаете покушать? Грунюшка!.. Это жена моя, господин На-о… Познакомьтесь.

Японец сердито тычет руку и хмурится… Он недоволен такой неосторожностью.

– Не беспокойтесь, не беспокойтесь… Она не выдаст.

Дьякон через окно видит на улице группу.

– Отец Никодим! Кто это? Погляди-ка.

– Где? – Никодим бросается к окну – о!.. Это их главный комиссар Грахов и с ним начальники отрядов. Фамилии-то у меня записаны.

– Грахов?

Японец хватает мешочек и вытаскивает оттуда ящичек. Это фотографический аппарат.

– Отойдитце в сторону.

Поп и дьякон от неожиданности стукаются лбами.

Щелк… Японец, довольный, укладывает аппарат в мешочек.

Вечером, уложив гостей, отец Никодим раскрывает книгу и читает: «рече Господь: тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят отца вашего – иже на небесех».

4. Съезд

Во всех хатах большого села Анучино гомон. Мужики, что постарше, спокойно, с хитрецой, в бороды улыбаясь, рассуждают о повстанчестве, накачиваясь кирпичным сливаном у гостеприимных анучинцев. У каждого из них есть своя торба, откуда они с расстановкой, пошаривши, достают разную домашнюю снедь, заботливо положенную туда их домовитыми хозяйками. Но сотовый мед, коржики и большой кусок свиного сала обязательно у всех, как непременное и основное у съездовцев. Они редко кто вооружены.

Зато молодежь в большинстве без торб, налегке, по-партизански, но обязательно вооруженные до зубов… Это все партизаны из многочисленных приморских отрядов: кто пешком сюда пришел, отделав двести и триста верст, а кто и на коне, из кавалеристов больше…

Старики, во многом большие скептики и очень осторожные, взбудораживают неуемную партизанскую молодежь, которая бродит и кипит.

– Наступать надо… Взрывать города… Боронить дорогу… – покрывая всех в хате, молодо расходился шевченковский кавалерист, – чего смотреть, чего ждать.

– Не прыгай… не прыгай… Вот дождешься японцев…

– А что они сейчас нейдут?.. Прет их, слабит…

– Придут еще, не замай…

– И пусть!.. – стукает карабином по лавке кавалерист.

А старики опасливо покачивают головами.

И идет спор, и разговаривают крепко, вплотную подходя ко всем вопросам, со всех концов, по крестьянски…

Целую ночь перед съездом на улице и в хатах гуторит большое село Анучино.

Съехались впервой – узнают друг друга, щупают… Съехались со всей Приморской области: и от далекого понизового Амура, и из-под Хабаровска, и от берегов Тихого Океана и от Китайской границы… Есть и от холодного севера, и из-под Аяна – гольды и арачоны; есть делегат и из далекой Кореи, от самого Сеула… Ким – его зовут.

Много делегатов – и шумит село.

И уж далеко за полночь…

Солнце жжет, и горит трава.

– Хорошо сейчас на бахчах…

Серая бритая голова нервно ворочается на подушке.

– Сестрица… а, сестрица…

Два ряда коек – бело, чисто…

Больница, бывшая земская – теперь Центральный Повстанческий госпиталь.

Хирургическое отделение.

Немного бледная, с большими впавшими глазами – синими, глубокими и тихими – идет на голос по палате сестра. Подошла. Наклонилась.

– Ну, что, Ефим… Болит…

– Эх, Ольга… Не здесь – здоровой рукой на рану в плече, – а здесь. Крепко рукой на сердце, – вот где болит… Смотри… Арбузы сейчас на бахчах… Хорошо… и ребята – воюют… А здесь лежи…

– Успеешь. – Тихая улыбка у Ольги, – ты бойкий, наверстаешь; вот лучше не ворочайся лишнее, а то дольше пролежишь.

– Не заговаривай зубы, лучше скажи – как там съезд идет: что наши крепкодумы выдумывают… Мужики наши, старики.

Ольга подсаживается к нему на кровати, – она немного похудела за это время; снова вработалась в обязанности сестры и даже заработалась: мало опытных сестер, а докторов и совсем нет, – один Малевский на всю область, да и тот больше любит с партизанами в цепи лежать, чем их лечить… а то с девчатами в хороводе ходить… Не доктор, а дьявол… Зато и любят его партизаны – блатной, говорят.

Подсела. Дала пить. Поправила полевые цветы, что сегодня утром ему нарвала… Часто она ему их носит…

– Ну? – нетерпеливо повернул к ней Кононов свое черное, сильно исхудавшее лицо.

Ольга знает, что не отвяжешься от него – надо рассказывать:

– Ну, что… Дружно партизаны решают все дела…

– Мужики… Мужики-то как?..

– И они хорошо… Говорят – воевать, так воевать… Коли взялись, надо кончать…

– Не боятся, что долго затянется борьба… Зазимуем… Объедим их…

– Ничего… Хотя молодежь надеется к зиме покончить с Колчаком…

– А старики?

– Ну, они подсмеиваются – храбритесь, говорят, храбритесь… Вот только, говорят, помогите нам собрать хлеба, а то кормить нечем будет…

– А съезд что?

– Говорят – думают распустить тыловые части по домам на уборку хлебов.

– О мобилизации говорят?..

– Нет еще… Кажется, сегодня на вечернем заседании этот вопрос будут решать.

– Пора бы уж. А то полевые штабы замучила эта очередь. Две недели простоят на фронте и давай смену…

– Крестьяне… хозяйство у них.

– Да ведь для себя!.. – И больной рукой со злостью по койке: трах!

И закусил до крови от боли губы.

– Что, размахался… с Колчаками рубишься… – Точно насупившийся, поблескивая очками, мягко ступая улами, в синих китайских шароварах, подошел Малевский.

– Да что, товарищ доктор, вот она говорит…

– А ты не слушай ее…

А в углу тоже на койке сидит старик с бухты Ольги у партизана и тихо ему:

– Ты, Ванюшка, не нудь… Леворюция возьмет верх – сделаем тебе ноги, не хуже прежних… Да и что – за обчество пострадал, прокормим…

– Много нас… таких-то… – Партизан с ампутированными ногами грустно на обрубки посмотрел, пощупал… – Много… где уж…

– Всех, говорю – обчество постановило… И вот сейчас – вся громада – съезд говорит: обязаны кормить… Прокормим.

И тихо тормошит старик у изголовья партизана, поправляет ему соломенную подушку.

– Не нудь… Бодрись – за обчество пострадал, дурашка…

Помолчали.

– Вот только на пантовку ходить с тобой уж не придется…

Партизан шумно вобрал в себя воздух – и сильно его выдохнул…

Старик что-то отвернулся – часто замигал глазами.

Проклятые панты!

Он и сам не пойдет нынче за ними… Что панты – проживем и без них…

Опять помолчали.

– Ну, мне пора на съезд, Ванек.

Тоже делегат.

Все слушают. Говорит Грахов:

– Штабу тяжело держать фронт вечно сменяемыми партизанскими частями. Или фронт и тогда мобилизация – или только разрозненные партизанские отряды, и тогда можно обойтись и сменами, и простым добровольчеством…

Долго обсуждают важный вопрос мобилизации и питания фронта живой силой. Но все споры прекращаются, когда приходит на с‘езд Штерн – бесконечные рассказы о нем партизан окружили его большим доверием и любовью крестьянских масс… Легендарный командир… Они все его слушают, затаив дыхание.

– …И вот, товарищи! – Война есть война… Она несет с собой много тяжелых последствий и одно из них – отрывание молодых сил от станка и плуга. Нам теперь важно действовать применительно обстановке: где фронтом, где отдельными партизанскими отрядами. Но все-таки нужно держать широкий барьер, который бы охранял в глубокой тайге ваш мирный труд. Вот для этого штаб предлагает провести постановлением съезда мобилизацию только трех молодых возрастов: 19-20-21. Это будет основное ядро постоянного кордона. Движущиеся же отряды будут формироваться из общих прежних очередей всех остальных возрастов. Точно также и большие отдельные операции.

Революция требует жертв…

Вы начали повстанчество, вы поднялись – надо его кончить с честью. Надо его выдержать и дождаться прихода Красной армии.

Кончил.

– И дождемся!..

– И выдержим!.. Общий гул голосов.

Когда уже написана и проголосована резолюция, вдруг один голос из угла:

– А як нам быв – нам нельзя убивать…

– А у царя ходили на фронт… – несколько голосов староверу – старику из Чугуевки.

– У царя што – насилием… Мы ба вдвое давали провианта армии… Раньше нас штаб не трогал.

– Теперь вся громада воюет – нельзя!.. – Угодзинзовский старик с сердцем.

– Трусы вы!.. Иисусово войско, вот что… – кто-то из партизан молодо, озлобленно кричит.

И опять Штерн:

– Тише, товарищи. Пусть весь тот участок фронта, который падает по снабжению на Чугуевскую волость, – возьмут на себя одни староверы, тогда мы согласны их освободить от мобилизации… к тому же бойцов у нас достаточно и без них…

– Правильно…

– Верно…

– Согласны…

Согласен и старовер из Чугуевки.

Постановлено.

И от корейских партизан приветствовал съезд Ким. Из самого Сеула пробрался к ним в сопки со своим корейским отрядом…

«И Корея с нами, и Китай…» – думали мужики и от удовольствия покачивали своими головами.

Макосеяние тоже разрешили: потому – поздно зря скашивать добро… А теперь будет валюта – треть опиума порешили дать в распоряжение корейцам, остальное – сдавать в штаб… Валюта будет – будут патроны и хлеб.

Тоже хорошо.

А с хунхузами, что не с честной мыслью пришли в сопки и обижают корейские уруги – беспощадно изгонять из области.

Всё порешили.

А потом написали:

Народам всего мира.

Воззвание.

И быстро разошлись и разъехались.

А перед тем – снимались всем съездом на лужайке у штаба: старики важно выставляли бороды, а партизанская молодежь – свои винтовки, шашки, револьверы. Кому что важно.

Снялись…

А в эту же ночь у фотографа, остановившегося у попа, куда-то пропали пластинки.

Грахов качал головой.

– Ой, бестия поп, дождется, дождется… И огромный волосатый кулак в кармане хрустит пальцами.

– Ну, ребята, ждите патронов! – Грахов на лошадь и опять в боевом дорожном виде.

Шамов, Штерн, Харитонов жмут ему руку.

– Ты пушку нам устрой. – Смеется Шамов.

– И это можно, не смейтесь: дай срок… У меня целый план есть…

– План?

– Не скажу до времени. Увидите.

Тронул. Обернулся:

– Про попа-то не забудь, Харитоша, тебе на почин оставляю.