Жёлтый дьявол. Том 3. Зубы жёлтого обломаны. Глава 13. Страшная месть
Глава 13-ая
Страшная месть
1. Ночная процессия
Трын… трын… ррррр – долгий тревожный телефонный звонок.
Белая выхоленная рука недовольно берет трубку. Роговые очки склоняются. Часть головы попадает в свет абажура: светлые волосы, разделенные четко проведенным английским пробором.
В телефон говорят:
– Я начальник штаба.
– Что? Не может быть!..
– Очень хорошо. Сейчас же перевезти со всеми предосторожностями на Первую Речку.
– Что… Случайно… На свиданьи… Проговорились… Эсаул Коренев?.. Прекрасно. Передайте ему, что из личных средств штаба его превосходительство генерал О-Ой выдает ему награду в тысячу иен.
– Да… Сейчас же препроводить их в район и передать бочкаревцам. Только условие – чтобы никто их не видел и чтобы свои не знали, кто это.
– Да. В мешках? Прекрасно! С почтой? Хорошо придумано. Одобряю… Там, эти будут очень рады. Коренев переодетый пусть сопровождает.
– Да, да… сейчас же. Но только будьте осторожны… Вы мне, поручик, отвечаете собственной головой за точное исполнение приказа.
– Прекрасно… – Таро вешает трубку. Он доволен. Он удовлетворен, он потирает свои длинные холеные пальцы. Откидывается на спинку стула.
– Вот будет главнокомандующий доволен – такую птицу поймали. Наш главный враг… А как хорошо вышло: они ничего не сумеют с нас взять – сами прокричали в газетах, что он ушел в сопки… Прекрасно. Генерал будет доволен. Долго мы за ним гонялись. Это стоит целых трех николаевских[5] провокаций… Великолепно.
Таро взволнованный берет из продолговатого ящика тонкую длинную манильскую сигарету. Закуривает. Затягивается. Задумывается. По лицу его проходит довольная улыбка.
Завтра на докладе ему есть чем порадовать главнокомандующего экспедиционными войсками на Дальнем Востоке – генерала О-Ой. Есть чем…
Вверх по Китайской улице, за телеграфом, тянется огромное серое здание. Но ночью не разобрать его контуров.
По каменным плитам тротуара поднимается человек. Высокий, он прячет свою голову глубоко в поднятый до полей широкополой шляпы воротник. Гулко раздаются его шаги в ночной тишине пустынной улицы. Город – в страхе после кровавой ночи на пятое апреля – рано смежает свои глаза; улицы быстро пустеют, и только кой-где можно увидеть японских часовых да услышать их гортанное, ехидное:
– Аната!
Но никто не откликается на этот предательский окрик. Каждый старается свернуть от желтых маленьких солдатиков в первый попавшийся переулок.
Улицы пустынны. Как вечер – огромный город точно вымирает.
…Прохожий продолжает подниматься по Китайской все выше и выше. Вот он уже миновал телеграф.
Мягко, неслышно, перегоняет его автомобиль без огней. Только сзади, внизу кузова, – кровяной глазок. Вот автомобиль останавливается у большого серого здания.
Сейчас же оттуда выходят два часовых. Слышится гортанный говор. Какой-то шум, тяжелые шаги из подвального помещения. Темно, ничего не видать. Вдруг откуда-то из низу – две свечи. В полоске света желтые маски лиц, блеск ножевых штыков.
Ни звука.
Человек в шляпе влипает в карниз серого здания. Замер, сердце не бьется, – смотрит…
Тяжелые шаги из подвала ближе, – вот наверху… на тротуаре, и в свет сверху – сгорбленный под тяжестью огромного мешка старик… он тяжело дышит. Что-то говорит…
– …Аната… тяжело… подсоби…
Но часовые со свечами не шевелятся – как истуканы замерли.
Ночь такая тихая, что даже не шевелится пламя свечей.
Черные огромные тени штыков.
Другие два часовых быстро открывают дверцу автомобиля.
Старик наклоняется, и мешок глухо валится в кузов автомобиля. Что-то ударяется гулко о подножку – точно голова… круглая – выпирает из мешка. Ее поднимают и засовывают в автомобиль.
Потом старик выносит второй такой же мешок, а еще через несколько минут – третий. Вот он не выдержал, ноги его подкашиваются, и он валится на тротуар, мешок на него; падая, мешок разрывается, и человек в шляпе отшатывается в ужасе: из мешка вываливается рука, одетая в хаки, пальцы руки шевелятся.
Один японец со свечой нагибается и толкает ногой мешок: на мгновение из мешка показывается голова, черные кудрявые волосы. Два других часовых быстро подхватывают мешок и засовывают его в автомобиль. Вскакивают на подножку. Другие два гасят свечи.
Автомобиль бесшумно трогается вверх.
Одновременно раздается какой-то сдавленный стон и хруст зубов.
И опять тихо. Тьма.
Человек в шляпе отдирается от здания и, крадучись, перебегает через улицу. Вдруг запинается за что-то. Наклоняется – это тот старик, который выносил мешки; его, очевидно, прикололи.
В ужасе человек шарахается и без оглядки бежит от серого огромного здания и скоро теряется в ночной тьме.
За поворотом Китайской, где она уже начинает спускаться в падь, последний раз мелькнул кровавый глазок и скрылся.
Это – таинственный автомобиль спускается по шоссе к Первой Речке.
2. «Почта»
Все та же тихая, теплая ночь.
На путях вокзала Первой Речки у задней теплушки эшелона копошатся люди. Слышны японский говор и русская брань.
Японский поручик с фонарем взбирается на подножку теплушки и светит им внутрь: слабые полосы света падают вглубь. Вот полоса скользнула по белым пакетам: квадратные ящики – это посылки японским солдатам с родины, из Японии. Еще полоса – останавливается, колеблется: три серых огромных мешка в глубине теплушки на полу в ряд.
Миг, и – поручик переводит полосу света в другой угол.
– Карасо! – Он наклоняется и кому-то возле кричит: – Капитан, подзалуста… модзно… – и протягивает руку во тьму.
Оттуда кто-то хватается за нее. В тишине раздается звон шпор и русское:
– Готово, господин поручик… Аригато…
– Аригато! – смеется поручик. Свет фонаря на бронзы скул мутью. Скулы шевелятся.
Мельком в свет попадает склоненное чье-то лицо, черные усы, пьяные глаза, казачий погон и желтый околыш фуражки.
– Пьюррр… тырр… фьююю… – где-то далеко впереди из тьмы свисток кондуктора. Взмах сигнальным фонарем.
– Туу-ддууу… – свисток локомотива, и эшелон, дергаясь, отправляется.
Поручик спрыгивает из теплушки, идет за эшелоном. В теплушку на ходу заскакивают два японских часовых. Поручик им что-то кричит по-японски.
– Иедзу ситангау!..[6] – и поручик указывает на русского офицера рукой. Оба солдата скашивают глаза и берут под козырек. Японский поручик поднимает фонарь. На миг на стенке пробегающей мимо теплушки, в полосу света попадает белое письмо:
Жирными белыми полосами надпись по-японски. Японец читает вслух:
– «Юу-бин»…[7] – и он придушенно смеется под грохот колес удаляющегося эшелона во тьму ночи. Красный сигнальный фонарь сзади эшелона долго еще маячит во тьме.
3. Паровоз «серия Б»
Полдень.
Солнце золотит лучами тендер и будку паровоза. Ярко выделяется на последней, блестя медью, знак и номер паровоза: 917. С. Б.
Внизу на насыпи сидят двое – машинист Степанов и кочегар Спиридоныч.
– Ну, и парит же сегодня, прямо как летом… – говорит машинист.
– Эх… – вздыхает кочегар, – и дернула меня нелегкая задержаться здесь… А вот теперь и вози опять этих извергов…
– Да-а… – озираясь по сторонам и снижая тон, говорит машинист. – Действительно, изверги… И когда только им погибель придет… Совсем уж издыхают, а вот – опять…
– Макаки их крепко держат, вот и оживают… Как гончие псы у них: на кого натравят, того и сожрут… Иэхх… хоть бы Красная армия подошла из Рассей, что ли, скорей бы, а то и народ и край погубят…
– Далеко еще она… а народу – верно – много погубят… Вот – где Штерн?..
– Молчат, сволочи, наверно уже давно придушили где-нибудь…
– Ведь облика-то человеческого у них нет, потеряли совсем… – Машинист встает.
– Что там… – Спиридоныч машет рукой: – звери, настоящие зве…
– Тцссыы!.. – машинист приседает на корточки и заглядывает под поддувало на ту сторону полотна. – Идут… – шепчет он, и руки его трясутся. – Должно-быть, к нам…
– Э… брат… – Спиридоныч тоже заглянул. – Дело плохо, удирать, пожалуй, надо… С ними этот проклятый висельник Коренев…
– Нельзя бежать, заметят, хуже будет… поздно теперь… какие-то мешки тащат…
Последние слова едва слышны в захлебывающемся шепоте машиниста.
– Ну, вы там, черномазая сволочь… марш отсюда! Пока не пристрелил… – И эсаул Коренев, помахивая наганом, первый подошел к вагонам.
Машинист и кочегар не заставляют повторять приказания – кубарем спустились с насыпи и побежали по кустам в направлении депо станции Муравьев-Амурский.
– Смотрите у меня, не возвращаться на паровоз, пока не прикажу коменданту станции! – кричит он им вдогонку.
Паровоз окружает кольцо вооруженных винтовками казаков. Среди них несколько казачьих офицеров и два японских солдата. Они часто скалят зубы и что-то по-своему говорят.
Грузно сваливают мешки на насыпь возле будки паровоза.
Коренев взбирается на паровоз и оттуда:
– Ну, эй там, живее! вот этот с краю давайте сюда…
Несколько казаков переворачивают мешок, утопая ногами в балласте, тащат его на верх паровоза.
Наконец протолкнули в будку.
– Давайте нож! – командует все тот же голос. Кто-то из казаков подает. Эсаул режет мешок.
Оттуда голова, руки – человек…
– Ну, живо! – и Коренев, схватив за курчавые волосы человека, начинает толкать голову в топку паровоза.
Остальные хватают кто за ноги, кто за туловище.
Вдруг какой-то хруст, вскрик, и точно кто ломает зубы или кости, и…
– A-а! Живым! Гады!.. Нет!.. – руки человека с силой отбрасывают державших, и удар в лицо валит эсаула на угол тендера.
– Ддерржите его! Держите! – вопит Коренев, бросаясь с наганом к человеку, и начинает стрелять… Отчаянная борьба клубком тел… мечутся люди около раскрытой пасти горящей топки паровоза.
Вот они его скрутили, прижав к топке.
– …Живым его толкай… скорей… – визжит Коренев.
Но руки, сильные, волосатые, все ободранные, в крови, цепко ухватились за рычаги заслона, уперлись в котел.
Только хрип и кровь в глазах и на губах… Человек смотрит туда, в бездну горящей топки, и…
Снова с неимоверной силой он отбрасывает от себя вцепившихся казаков, выпрямляется… и…
– Tax! – не выдержал Коренев и стреляет в упор из нагана.
Человек ничком валится у котла.
– Ну, живо его, в топку… Не удалось живым, чорт возьми…
Казаки проталкивают убитого головой вперед. Вот он перегибается в топку, повисая; слышно еще, как трещат, сгорая, его черные кудрявые волосы. Еще толчок, – и он весь в топке…
Крышку захлопывают. Никто не хочет глядеть… Снизу кричат:
– Что, следующего?..
– Э… добейте их там… а то здесь возиться неудобно… – кричит Коренев. Потом, не выдержав, сам соскакивает с паровоза, хватает у кого-то из солдат гранату и…
– Хряст! Так! – глухие удары по чему-то твердому, точно по костям. Глухой стон из мешка. А потом – кровь пятном все больше и больше по мешку и на песок: кап… кап… кап…
Добитых поднимают и прямо в мешках сбрасывают в топку.
Скулы японцев блестят на солнце в улыбках…
– Карасэ, капитан! – один из них.
– Олл райт? – Коренев хлопает его по плечу.
– Олл райт!..
Оба смеются и берут под козырек.
Коренев отирает платком пот с лица и засовывает в карман наган.
Оставив дежурить у топки двоих казаков, команда молча удаляется на станцию.
Молчит и эсаул Коренев – как-то не выходит у него улыбка.
Одни макаки четко и весело шагают по звонкой гальке станции.
Полдень.
И еще жарче печет солнце.
И еще ярче блестит медная пластинка паровоза: 917 С. Б.
