ЯРОСЛАВ ТУРОВ: НАГРАДА. ЧАСТЬ 1
Едва над сопкой забрезжил первый луч солнца, Валентина Сергеевна открыла глаза. На часах было пять утра. И хотя торопиться было некуда, она встала, попробовала распрямить одеревеневшую спину и крадущимся шагом, чуть склонившись к полу, побрела в ванную.
Она привыкла вставать рано — сказывались долгие годы работы в школе. Ещё давно, когда колбасу делали из настоящего мяса, а молоко добывали из коровы, и только из неё, Любимова радовалась, что каждое утро начинает жить и трудиться раньше других. Она вставала со скрипящей металлической койки, делала утреннюю гимнастику и садилась проверять школьные тетради.
Со временем чувство здорового энтузиазма сменилось материнской заботой о ближних, и, проснувшись, Валентина Сергеевна старалась, пока не рассветёт, сделать всю работу по дому, чтобы ни муж, ни дети ничем не утруждали себя. Муж почил вечным сном давным-давно, сын Александр в последний раз звонил около полугода назад, работы по дому, кроме лёгкой уборки, не было никакой, а уж когда Валентина Сергеевна в последний раз проверяла чьи-то тетради, она и сама забыла. Но привычка вставать до свету сохранилась. В крохотной ванной ноздри щекотал ершистый запах хозяйственного мыла и чуть-чуть ласкал сладкий — из флакончика с духами «Эвридика». Их подарила дочь ещё два года назад, когда привозила внуков. То-то радости было! Детки бегали, визжали, вазу разбили, шалуны… Духи давно кончились, а флакончик остался — как напоминание о счастливых днях. Воды в кране снова не было, как и света в лампочках.
Вздохнув, Валентина Сергеевна на ощупь, уверенно ориентируясь в кромешной темноте ванной, достала из шкафчика бутылочку из-под минералки с заранее заготовленной водой, наполнила ею приколоченный рядом с краном умывальник, под которым предусмотрительно был поставлен небольшой тазик — чтобы вода в раковину не утекала — и принялась умываться. Тёпленькая стоялая водичка из бутылки смыла с лица остатки сна, и Валентина Сергеевна почувствовала себя молодой пятидесятилетней женщиной, хотя ей в этом году исполнилось шестьдесят пять. Воду, скопившуюся в тазике, она аккуратно собрала тряпочкой и по пути в спальню протёрла пыль на полках в прихожей и гостиной. Любовно оглядев стройные ряды томов, среди которых были труды Корчака и Сухомлинского, женщина прошла в спальню.
Старинные часы с кукушкой, висевшие на стене, неторопливо отсчитывали течение времени. Старый кот Иннокентий лениво зевал на подоконнике, наблюдая, как жирная чёрная муха, перебирая лапками, ползёт вверх по стеклу. Переодевшись, Валентина Сергеевна вышла на балкон. Он, как и окна квартиры, выходил на задний двор, весь заросший высокой, в половину человеческого роста, травой, из которой, как рифы из зелёного моря, глядели чёрные качели, турники и горки, ржавые и никому не нужные. Было очень тихо. Лёгкий ветерок нежно колыхал траву, и Валентине Сергеевне вспомнился вдруг сенокос в колхозных лугах её детства. Пахнýло свежестью — это руки ветра погладили женщину по седым волосам.
— Господи, хорошо-то как!
***
Город Безлюдный не до конца оправдывал своё название: в нём проживало, судя по всему, тысяч тридцать человек. Но так как название Несовсембезлюдный отказывалось ласкать слух, а кроме того, не помещалось в графы некоторых документов, ненужные дотошности обычно опускались. Столь выразительное имя городу дали в 1918 году, когда японские интервенты оккупировали его и не смогли найти в городе ни одного жителя — все от мала до велика ушли в подполье. Об этом думал молодой повеса Максим Бобров, сидя на переднем сиденье носорогоподобного транспорта цвета «пасмурный полдень в Сорренто».
Настоящей истории города, как, впрочем, и настоящего, исконного названия, он не знал и знать не хотел, а хотел знать лишь одно:
— Дед, а дед! Какого чёрта ты меня сюда привёз?!
— Не всё тебе, дурню, по столицам шастать! — крутя баранку, посмеивался дедушка Максима, крупный усатый мужчина лет шестидесяти.
— Ты же кроме своего МГУ и ночных клубов ничего в жизни-то и не видел. А так хоть посмотришь, как люди живут, как Россия изнутри устроена.
— Я что, похож на патологоанатома? Или некрофила? — сморщился Максим, глядя, как за окном проплывает ярко разрисованный сарай с вывеской «Павильон Счастливое детство», а прямо за ним — пивной киоск «Глория».
— Тю-ю-ю! Да тебя ещё учить и учить, — улыбнулся дед и отвесил внуку лёгкий подзатыльник.
Максим, сморщившись ещё больше, извлёк из кармана жилетки маленькое зеркальце с надписью «Портрет самого красивого человека» на обратной стороне и принялся поправлять аккуратно уложенную гелем чёлку. Закончив с причёской, его белые руки с ухоженными ногтями соткали из воздуха антисептическую салфетку и гель для ухода за лицом и принялись колдовать над всё тем же зеркальцем. Дед наблюдал за действиями внука с усмешкой.
— Что ты всё прихорашиваешься, как голубизна какая-то? — спросил он.
— Много ты понимаешь, дед! — по-московски налегая на «а», ответил внук. — Ещё Пушкин сказал: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей!» Не читал?
— Ох уж мне эти столичные веяния! Вылезай, приехали!
***
— Действительно хорошо! — На соседнем балконе стоял седой мужчина с сигаретой в руке и пускал струйки сизого дыма.
Глубокие морщины, изрезавшие лоб, выдавали возраст, но азартный прищур голубых глаз говорил о нём, как о юноше, успевшем постареть телом, но не душой. — Вы, как и всегда, ранняя птица, Валентина Сергеевна.
— Здравствуйте, Владислав Петрович! — улыбнулась Любимова известному в городе барду Шумихину. — Вы правы, я привыкла рано вставать.
— Мне вот тоже что-то с утра не спится, — бард сделал затяжку и бросил недокуренную сигарету в жестяную баночку на подоконнике.
— Что-то свербит вот здесь, томит, — ударил он кулаком в грудь.
— Может, вам корвалолу попить?
— Нет, нет, это не то, — мотнул головой Шумихин. — Я о России.
— О России… — понимающе кивнула Любимова.
— Да. Вот, послушайте, с утра написал, — бард достал из кармана клетчатых брюк мятый тетрадный листок:
Нас зажали Харибда и Сцилла,
Снизу бедность, богатство вверху.
Зомбоящик разносит бациллу,
Ту, что мозг превращает в труху.
Килограммы лапши за ушами
Нам уже не удастся стряхнуть.
Остаётся в гранёном стакане,
Нахлебавшись тоски, утонуть.
Посмотрите, в стране что творится!
Каждый год в сводках трупов мильон!
Людям хочется взять и забыться,
Погрузить мысли в сладостный сон.
Молодым не дают идти в вузы,
Поколенья спасителей нет.
Кто разрубит сей Гордиев узел
И избавит Россию от бед?
Революция б грянула снова!
Чтобы Кремль — и враз на куски!
Чтоб упали стальные оковы,
Чтоб разжали чинуши тиски.
— Замечательные стихи! — утёрла слезу Любимова. — Вам, правда, нравится? — голубые глаза Шумихина загорелись, совсем как сорок лет назад, когда в газете «Пионерская зорька» он в первый раз опубликовал гневное стихотворение «Не обижайте птиц!», и его отметили на линейке.
— Ну конечно! — искренне ответила Валентина Сергеевна. — Мне вообще нравится всё, что вы пишете. Это так отличается от того, что говорят по телевизору… Шумихин удовлетворённо хмыкнул.
— Кстати, слышали, вчера по телевизору передавали?.. — спросила Любимова взволнованно.
— Что?
— В новостях диктор сказала, что пенсию поднимут на пять процентов.
— Да слышал… — Владислав Петрович достал сигареты и снова закурил. — А пока она это говорила, цены успели подскочить на десять… Тоже мне, демократы-реформаторы! Валоризация, индексация пенсий! Только слова красивые выговаривать горазды, — Шумихин зло сплюнул. — Помню, мне в девяносто втором премию дали, — сказал он, затянувшись. — За литературные заслуги перед Родиной. Полгода обещали, примерялись, оценивали что-то, и вот, наконец, дали — миллион! С утра деньги ещё что-то весили, а вечером на них только и можно было купить бутылку водки, буханку хлеба да пару сырков на закуску.
— Да, было время, — глаза Валентины Сергеевны смотрели в пустоту. — Сыночку моему, Сашеньке — он тогда только что в строительном отучился, — зарплату навозом выплачивали. Он потом, бедненький, в мороз по рынку ходил и всем предлагал купить. Да только кто ж его возьмёт-то? Разве что в колхоз, так они поразорились все… Хорошо хоть я поваром подрабатывала, объедки со стола таскала. Так и жили… А что делать? Дефицит средств…
— Разворовали Россию, сволочи, — почернел Шумихин. — Сталина на них нет…
Помолчали. В зарослях стрекотали кузнечики, где-то в кронах деревьев, не пуганная шумом машин, верещала птичка.
— Ну да что с утра о грустном? — просветлела Валентина Сергеевна. — Вы, надеюсь, помните, какой сегодня день?
— Да помню, конечно, Покровские чтения, — сказал Владислав Петрович. Казалось, морщины на лбу барда слегка разгладились, а в юношеских глазах снова мелькнул задор.
— Споёте нам что-нибудь? — с надеждой спросила Любимова.
— Конечно, душа моя, — улыбнулся Шумихин. — Вот только гитару настрою…
***
— Ну, здравствуй, брат! — сказал Фёдор Васильевич Бобров, уважаемый даже в Москве поэт и общественный деятель. — Как вы тут?
— Шумим, Федя, шумим, — покивал головой Владислав Петрович, и литераторы обнялись. — Это кто с тобой?
— А, это мой внучок-неуч, Максимкой звать! — тепло улыбнулся Фёдор Васильевич, подталкивая внука вперёд.
— Для кого Максимка, а для кого Максим Валерьевич! — огрызнулся тот.
— Ба, какая птица к нам пожаловала! — рассмеялся Шумихин, критически оглядывая Максима. Тот, по безлюдненским меркам, выглядел странновато. Особенно барда удивили серьга в ухе и мелирование.
— Не, брат, такого тебя в тайгу пускать несподручно! Ты ж там всех медведей распугаешь!
Поэты дружно захохотали.
— Какого чёрта мне делать в тайге?! — прервал их веселье Максим, в свою очередь, разглядывая Шумихина. «До чего похож на Жириновского!» — мелькнула у него мысль.
— Как? — удивился бард. — Ты же русский? Русский должен любить и уважать мать, которая его вскормила и воспитала!
— У него другая мать, — подсказал старший Бобров.
— Правда? — хмыкнул Владислав Петрович. — С таким дедушкой — и другая мать? Странно…
После этих слов Шумихин, казалось, начисто утратил к Максиму интерес и принялся рассказывать Фёдору о том, сколько огурцов давеча выловил в местной речушке. Дедушка понимающе кивал, а Максим, не подозревавший, что «огурцами» местные рыбаки называют здешний вид корюшки, снетка, был удивлён: оказывается, люди здесь живут настолько бедно, что не брезгуют отходами, выброшенными кем-то в реку.
Поставив машину на сигнализацию, по тёмному страшному подъезду, на стенах которого, впрочем, время от времени проглядывали фрески из Нупогодийных и Виннипушных сюжетов, поднялись на второй этаж. Там их встретил милый натюрморт из восковых яблок, любовно установленный на ящике для картошки, и несколько обшарпанных деревянных дверей.
— Сюда, — со скрипом отворил дверь бард. — Да не разувайтесь, не майтесь ерундой! Дверь тоже можно не закрывать, брать у меня всё равно нечего.
— А кто это у вас так подъезд облагородить пытался? — спросил Фёдор Васильевич, склоняя голову на входе. Дверной проём был явно мал для него.
— Соседка, Любимова, — махнул рукой бард, роясь в книжном шкафу. — Только зря всё это, народ ведь не понимает… Да ты сам видел. Ага! Вот, нашёл, — он достал из огромного шкафа, до потолка набитого старыми томами поэзии и философии, тоненькую книжечку со стихами и протянул Максиму. — Почитай!
«Владислав Шумихин. На распутье» — прочёл Максим. «Нафиг мне эта муть? У меня ещё Конституционное право РФ и Платон непрочитанные лежат», — подумал он, но книгу взял, буркнув что-то, отдалённо напоминающее «спасибопочитаем». Сборник начинался так:
Пропала Россия, пропала!
Раздали мы Русь по рублю…
Но, сын молотка и орала,
Всем сердцем её я люблю!
Далее на глаза Максиму попались строчки: «Доколе будет продолжаться сей душу мучащий разврат?!».
А завершалась книжка на оптимистической ноте: «Пойдём-ка, выпьем, друг, с тобою: глядишь, нам легче станет жить!» Пока Максим перелистывал страницы, Шумихин с дедом расположились за столом.
— Беззубую книжку вы со товарищи, однако, издали, Фёдор Васильевич, — отметил бард, наливая поэту водки. — Всё про листики да про цветочки…
— Нет, брат, пить не буду, я за рулём, — усмехнулся дед, для аппетиту понюхав рюмку. — А на зубастую чиновнички денег не дают. — Да, но ведь это же просто смешно! Особенно «Дождь» этого… как его? Ерохина!.. Ну, за встречу! — Шумихин опустошил свою рюмку не поморщившись, словно в ней была минералка, и продолжил: — «Дождь, дождь… Восемнадцать, тридцать четыре, семь… Капли падают. Дождь. Да». Как это в журналах болтуны называют? Постмодернизм?
— Каждому своё, Слава, — примирительно сказал Фёдор. — Ты тоже, помню, по молодости от Маяковского без ума был.
— Так это когда было! Я тогда сопляк был почище вот этого твоего, — Шумихин кивнул на Максима, который в это время пытался узнать молодого человека с трубкой в зубах на фотографии. — Да и с цензурой в те годы было не так строго, как сейчас. Критиковать? Пожалуйста! Критикуй, сколько влезет! Хоть Америку, хоть Европу…
— А помнишь, как ты на управдома эпиграмму сочинил, когда тебе только квартиру дали? — хохотнул Бобров. — Как там было… Я ваш любимый управдом, в подъезде не терплю Содом…
— Ещё бы не помнить! Неделю потом воды во всём подъезде не было, — оскалился Владислав Петрович, наливая себе водки.
— Сволочь был, мир его праху!
— De mortuis aut bene aut nihil, — назидательно произнёс поэт.
— Да знаю, знаю, — отмахнулся бард и глотком опустошил ещё рюмку. — За упокой, — пояснил он, глядя, как брови Фёдора Васильевича поползли вверх. — Вы уж извините, сегодня к завтраку ни карасей, ни яиц печёных нету — свет, гады, отключили, так что я вам даже чай не могу предложить. Трансформаторы, видите ли, у них там горят на подстанции! А то, что ко мне на Покровские чтения друг приехал, их не волнует!
— Ладно, ладно, не горячись! — успокоил коллегу Бобров.
— Это что за мужик? — сдался, наконец, Максим, глядя на фотографию.
— Как?! Дак то ж Есенин! — поперхнулся бард. — Мне осталась одна забава: пальцы в рот и весёлый свист! Прокатилась дурная слава, мол, похабник я… Не читал?
— Что-то слышал, — угрюмо ответил Максим.
— Что-то слышал! — передразнил Шумихин. — Чему вас в школе только учат? Эх, совсем не та молодёжь пошла…
— Чёрт, я, между прочим, в МГУ учусь, на юридическом! И мне там ваш Есенин нафиг не упал.
— О-о-о! — многозначительно закивал Владислав Петрович.
— Есенин, кстати, такой же бузотёр, как ты, был, — снисходительно улыбнулся дед внуку. — По кабакам шатался да по ба… то есть, по дамам.
— Зато какие стихи писал! — перебил его бард. — Вот, послушай:
Не жалею, не зову, не плачу…
— Владислав Петрович, извините, ради Бога! К вам можно? — послышалось в коридоре.
— Конечно, душа моя, заходите! — чуть громче, чем надо, крикнул Шумихин. — Соседка пришла, — добавил он.
— Я тут вам оладышков на молоке испекла… — в комнату вошла седая женщина лет шестидесяти пяти в летнем бежевом костюмчике и белых шлёпанцах. В руках её было блюдо с дымящимся яством и сметаной. Максим с удивлением отметил про себя, что с появлением гостьи в квартире барда стало будто светлее.
Увидев у Шумихина гостей, Любимова смутилась.
— Ой, вы не один сегодня…
— Да ну что вы, какие оладьи! Не стоило так себя утруждать! — протестующее махнул одной рукой бард, другой выхватывая у женщины тарелку. — Вот, Фёдор Васильевич, познакомьтесь — Валентина Сергеевна, добрейшей души человек, заслуженный работник культуры, немного пишет стихи.
— Бросьте, Владислав Петрович, какие это стихи? — зарделась гостья, кивая импозантному седеющему льву. — Так, бумагомарание…
— Зря вы так, очень зря. Валентина Сергеевна, знакомьтесь — Фёдор Васильевич Бобров, главный наш поэт, наше всё, можно сказать! Очень рекомендую. А это его внук Максим… Валерьевич, — Шумихин хитро подмигнул парню.
— Очень приятно, — улыбнулась Любимова. Большие ясные глаза с паутинками морщин вокруг смотрели с таким теплом, что внук поэта Боброва проникся к ней симпатией. — Я столько о вас слышала… Да вы угощайтесь, ешьте на здоровье…
— Как же вы, Валентина Сергеевна, такую красоту без света-то приготовили? — уплетая оладьи, спросил Шумихин.
— Так я на плитке… газовой… — ещё больше смущаясь, ответила соседка. — Я уже и забыла, когда в последний раз на электричестве что-то пекла. Максим и Фёдор Васильевич тоже из вежливости съели по оладышку. Тесто оказалось на удивление мягким и сладким. «Да, это не та солёная бодяга, которую готовят девчонки в общаге», — подумал Максим. — Мда, вкуснотища, пальчики оближешь! — похвалил бард.
Поэт Бобров согласно закивал, по-гусарски вытирая усы-щёточки.
— Жаль, у меня к вашим оладьям ничего нет: ни чаю, ни молока. Только вот эта, проклятая… — он кивнул на бутылку.
— Какие пустяки! У меня дома и компотик грушевый, и наливочка вишнёвая, — засуетилась соседка. — Сейчас принесу, я быстро…
— Спасибо, — отказался Фёдор Васильевич, посмотрев на часы. — Нам пора. Мероприятие скоро начнётся.
— И правда, — Шумихин хлопнул себя по коленям и встал. — Хватит лясы точить! Где-то тут была моя гитара…
