ВЕХИ И ВЁРСТЫ. Глава 416. Светликов. Часть 3: Александровский централ. Арест отца японцами. Сапрыкин

... Отец рассказывал о том, как, находясь в Александровском централе, который располагался под городом Иркутском, он  от надзирателей требовал нормального, человеческого отношения к себе и другим каторжанам. За это его часто сажали в карцер на пять или десять суток. Карцер – маленькая камера без окон, с плотно закрытой дверью. Длина камеры четыре метра, а ширина два метра. В камере был пол без настила, в углу стояла параша, прикованная к полу, а нар не было. Некоторые каторжане с трудом выдерживали такое одиночество.

Отец, как уже говорил, сидел в таком карцере не один раз. Однажды, за очередную провинность, его вновь посадили в карцер. Когда он, ощупав стены, вошел в этот тёмный бетонный мешок и пробрался в дальний угол, нащупал там солому, которой очень обрадовался. Отец подумал про себя: «Как хорошо, что есть на чём сидеть и спать». Он прилёг, но заснуть не мог. Пролежав немного, почувствовал сухость во рту и стал чихать. Потом у него появился насморк, он стал сморкаться и рукой вытирать нос.

Когда его выпустили из камеры и привели в свою общую камеру, всё его лицо было в засохшей крови - он был ей измазан и изменён до неузнаваемости. Заключенные, приняв такое за шутку, сначала  стали над ним смеяться, а когда узнали о том, что солома, на которой спал отец, была специально обработана негашеной известью, начали возмущаться. Так царская охрана обращались с каторжанами. Изверги во все времена останутся извергами, какому бы господу они не молились!

***

Помню, как в Ушумуне летом в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году стояли японцы. Их штаб располагался в кирпичном доме, в котором в наше время расположен продпункт. Однажды к нам в дом пришли японцы и арестовали отца. Мать и все ребятишки заплакали. Нас у мамы было шестеро: я, сестры Вера, Мария и Надежда, братья Иван и Александр. Кроме этого мама была в положении Михаилом, который должен вот-вот появиться на свет. Она еле ходила, мы встревожились за отца и не знали, что нам делать.

Японцы подозревали его в связи с партизанским отрядом. Мать, я и старшие сёстры знали кое-что про отца, поэтому стали осматривать весь дом и выискивать всё подозрительное, что могло обратить на себя внимание. Старшая сестра Вера,  нашла два патрона и  сразу  бросила их в помойное ведро. Через некоторое время к нам в дом с обыском пришли четыре японца, которые всё перевернули вверх дном, но ничего не нашли. Один японец, на ломаном русском языке, сказал: «Если бы мы в васем доме насли лужьё, или патлоны, сожгли бы вас дом вместе с вами». Так судьба, в лице старшей моей сестры Веры, спасла от верной гибели всю нашу семью.

После этого мы с матерью с подписным листом ходили по всему Ушумуну и просили людей, чтобы они подписали просьбу об освобождении отца. Просили помощи даже у попа в церкви, не смотря на то, что никто из нас в бога не верил. Люди помогали нам всем, чем могли, а к отцу японцы нас не пускали, но разрешили принести ему передачу. Матери свидание с отцом не разрешили. Она собрала еду, что смогла, в узелок и с этой передачей отправила меня к отцу потому, что мне исполнилось шесть лет, и я был в семье из мужчин самым старшим. 

Запомнилась маленькая коморка, докрасна раскалённая печь, возле которой сидит мой отец, прикреплённый цепью к стене, перед ним на чурке лежит селёдка. Пот у отца с лица стекает ручьями. Увидев такую ужасную картину, я испугался и заплакал. Меня японцы тут же убрали. Эта жуткая картина до сегодняшних дней стоит перед моими глазами.

При содействии попа, жителей посёлка, беременности матери и всех нас, отца отпустили домой. Радости нашей не было придела. До тех пор, пока отец сидел, к нам каждую ночь наведывались японцы. Они наблюдали за нашим домом и ждали связного с партизанского отряда и заставляли мать печь им хлеб. Мама на это согласилась только потому, что надеялась на кусок хлеба для нас, но японец обязательно и всегда при замесе и выпеканием хлеба присутствовал и наблюдал за мамой. Один раз японец угостил нас тем хлебом, но мы кушать его не смогли, потому что он был противно сладкий.

Японцы сами вёдрами сыпали в тесто сахар, а потом ели его с большим удовольствием. Мы к такому хлебу приучены не были. Иногда, в этом ожидании связного из партизанского отряда, японцы ночевали у нас, но вели себя свободно и нагло, если сказать точнее, по-скотски. Ночью японец захочет в туалет, садится на ведро, делает своё дело, а потом на ломанном русском языке спрашивает: «Мозьно?» Мать передразнивает его: «Мозьно! Мозьно!» Потом добавляет: «Чтобы тебе задницу разорвало!»

***

Когда наши партизаны выдворили японцев, отец  нам рассказывал следующее:

«Я не знал, за что меня арестовали, потому что все партизанские дела были строго законспирированы, так что против меня не было улик. При неоднократных допросах об оружии и патронах, отрицал всё, но у меня зародилась мысль, что о партизанах кто-то донёс японцам, а кто, этого не знал.

Как-то меня вызвали на очередной допрос и задали один и тот же вопрос: «Где оружие и патроны?» Отрицал всё и требовал доказательств. Вдруг из-за ширмы, неожиданно для меня, выходит наш сосед Сапрыкин и говорит: «Иван Кондратьевич, зачем вы отрицаете свою связь с партизанами?»

Меня по сердцу полоснуло, как ножом, и бросило в жар. Мне хотелось броситься на предателя и дать ему кулаком между глаз, но взял себя в руки, немного успокоился и говорю: «Нехорошо, сосед, обливать грязью невинного человека! Ни о каких партизанах ничего не ведаю,  и их духом у меня в доме не пахнет!»

Меня долго держали голодом, потом накормили соленой селёдкой, а хлеба и воды не давали. Когда японцы отпустили меня домой, Сапрыкин говорит мне: «Кланяйся мне в ноги! Мне было жалко не тебя, а твою беременную жену и детей. Ради них я тебя прощаю и милую». Вот такие невзгоды пережил мой отец, а вместе с ним моя мать и все мы.

Когда японцев прогнали, всё утихло и успокоилось, моего отца избрали председателем поселкового совета. Все бывшие партизаны настаивали на расправе над предателем, но отец их отговаривал, ссылаясь на то, что самоуправство без суда делать никому не позволено. Многие утверждали, что Сапрыкин дома прячет оружие, которое при удобном случае пустит в ход.

Через некоторое время отец навеселе пришел домой, но с винтовкой. Выпив кружку воды, взял винтовку, прихватив с собой меня и ещё одного члена Совета,  направился к дому Сапрыкина. Зайдя в дом, мы почувствовали приятный запах свежеиспечённых блинов. Перед нами предстала такая картина - хозяйка стояла у плиты, а Сапрыкин лежал в комнате на кровати. Отец спросил у него про оружие и направил на него винтовку. Сапрыкин вскочил и попытался вырвать у отца винтовку, но произошел выстрел, лампа погасла, Сапрыкин упал на пол, послышался храп и мы ушли.

Член Совета, что был с нами, побежал кого-то звать, а я с отцом направился домой, где мы сразу сели ужинать. Мать, в растерянности, смотрела на нас и плакала. Я был в каком-то необычном состоянии, которое невозможно описать словами.

Через некоторое время к нам в дом пришли два человека с оружием, взяли у отца винтовку, а его арестовали и для расследования убийства Сапрыкина отправили в город Благовещенск. Из тюрьмы города Благовещенска, куда его поместили, отец на имя Михаила Ивановича Калинина написал прошение о помиловании. Месяца через два после ареста, отца освободили.