Възд в город Памятник Гайдаю Мемориал Славы

Жёлтый дьявол. Том 3. Зубы жёлтого обломаны. Глава 14. Мать

Жёлтый дьявол. Том 3. Зубы жёлтого обломаны. Глава 14. Мать

Глава 14-ая

Мать

1. Ищет…

От японского штаба по Светланской, потом налево по Алеутской вниз… прямо к штабу крепости… быстро катит легкий, эластичный форд.

На кожаном сиденьи, откинувшись на спинку, покоится плотная представительная фигура.

Седоватые волосы… френч… под мышкой портфель.

Это – Береговой.

Бывший генерал, член Сибирской директории. При Колчаке – опальный.

А ныне – призванный из Японии на пост командующего войсками правительства Приморской земской управы.

Войск-то, впрочем, нет: одна милиция… И командовать нечем…

Да это и не нужно.

Береговой – ширма, торчащая перед зорким японским оком.

А за спиной Берегового…

В помещении Военного Совета шумно и людно. Ежеминутно входят и выходят какие-то люди в галифе и фуражках, с тонкими и толстыми портфелями.

Секретарь Совета Курков носится из комнаты в комнату, отирая на ходу пот.

Вон в стороне группа: Вера, Танечка, Попов, Крастин, Снегуровский.

Беседуют…

– Жаль Сибирскую, – говорит Танечка. – На нее смотреть больно. С тех пор, как исчез Орест, она места себе не находит.

– Ты знаешь, – добавляет Вера, – она не хочет верить, что он погиб. Все его ищет. Она какая-то странная стала.

– А что?.. – хочет что-то спросить Снегуровский.

Но…

– Снегуровский! – кричит, пробегая, Курков. – Поди сюда!

Они уходят в кабинет.

– Послушай!

Курков озабоченно тычет пером в пепельницу.

– А, чорт! Слушай: нам удалось получить от японцев разрешение взять кое-что из интендантских складов для нужд милиции.

Снегуровский улыбается.

– Для милиции… Ну?

– Сегодня спешно нужно все это забрать. Будет обмундирование, оружие.

– Ага…

– Так вот мы сегодня же упакуем все это в бочки…

– В качестве?..

– Продовольствия.

– Ага.

– И завтра утром раненько надо погрузить на пароход.

– Куда?

– На «Ольгу»… А там гужом далее…

– Хорошо. Вот на Амуре-то обрадуются.

– Угу! Так вот тебе задача: возьми на себя устроить погрузку.

– Согласен.

– Чудесно. Пойдем-ка… я покажу тебе одного парня. Он…

Эти слова Курков произносит уже у двери и внезапно замолкает…

Перед ним, открыв дверь, стоит пожилая женщина.

Она стоит молча…

Только блеклые губы чуть-чуть шевелятся, да глаза горят вопросом больным и жутким.

Глубокие складки на лбу и под глазами – следы тяжелого горя и таких же тяжелых дум… упорных и неотвязных.

– Товарищ Сибирская?!

– Я к вам, товарищ Курков. Мне сказали…

– Сию секунду. Я сейчас вернусь. Снегуровский, подожди здесь.

– A-а… Товарищ Снегуровский!

Она только что заметила его.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте!

– Вы давно… оттуда?

– С фронта? Нет, не очень. Переправил бригаду за Амур и приехал.

– А-а.

И тихо… не глядя на Снегуровского… таким простым, обыкновенным голосом:

– Ну, а… Орест-то мой… Он что-нибудь просил вас передать?

– Орест?

– Да. Ведь он же там… С вами был.

– Нет, товарищ Сибирская… его там не было.

– А где же он?

– Я не знаю.

– А-а.

Старуха подымает глаза и смотрит на Снегуровского внимательным, неверящим взглядом.

– Вот все так… Кого ни спросишь – никто не знает… Люди…

И старуха молча опускает голову…

Но вдруг опять… быстро подымает ее.

В глазах светится что-то таинственное и теплое.

– А ведь я знаю, где он.

– Как?!

– В Японии… И Штерн там… Да, да… Их взяли в плен и держат.

– Но…

– Да!.. Как заложников… или для выкупа. У меня японский солдат есть… знакомый. Он говорил… Только я думаю… Они очень много хотят… Вот у нас наверное и не могут… и тянут. Но, товарищ Снегуровский…

Старуха подвигается к Снегуровскому близко-близко и берет его за пуговицу.

– Товарищ Снегуровский! Разве так можно?.. Ведь это ж…

Не договорив… смолкает.

С моря тянет сыростью.

Утро… бледное… раннее… еле мерцает.

Туман…

Его мутные волны, перевалившись через Гнилой Угол, покрыли рейд, колышутся и ползут вверх по сопкам.

Еще не проснулся город. Спит.

Тихо.

Молчаливыми грудами лежат на рейде суда.

На них кое-где… в белом утре… робко мерцают еще не потушенные огни.

Но кругом… тихо.

Только в одном месте берега… внизу… наискось… под садом Невельского… слышится шипение пара, звон цепей, визг лебедки, да редкий сдержанный окрик.

Человек 40 грузчиков молча, вопреки обыкновению, и сосредоточенно возятся около каких-то объемистых бочек…

– Ну, как у тебя?

– Хорошо. Скоро кончим.

– А 6-ой пакгауз разгрузили?

– Кончают. Пойдем туда.

Тихо переговариваясь, Снегуровский и Курков идут по берегу мимо американских складов.

– Сыро.

– Да. Экий туман навалил!

– Да. Оно и лучше… Тише!

Курков хватает Снегуровского за рукав.

– Смотри!

В стороне от пакгаузов по самому берегу медленно бредет какая-то женщина.

– Сибирская?!

– Да. Знаешь… спрячемся.

Они заходят за пакгауз.

Идет…

Куда? Зачем?

Намокло черное пальто… Намокла и сбилась косынка. Непричесанными гладкими прядями спадают старческие волосы.

Остановилась. Оглядывается кругом…

Потом смотрит туда… вперед., на рейд… где мелькают бледные покорные огоньки.

Смотрит… А губы шепчут:

– Сыночек!.. Где ты?

Вдруг…

Что это? Кто-то идет по берегу. Боже! Фигура… рост. Неужели?

– Постойте!

Руки прижала к сердцу… Бежит.

– Постойте!

Подбегает.

Нет… Не он.

– Простите… Я так… ошиблась.

Опустила голову. Заплакала.

И опять идет по берегу… И опять шепчут губы: – Сынок… Сыночек…

 

2. Ищет тоже…

– Не дури, мать! Не дури!

Старый Аким Солодкий хмурит жесткие седые брови. Локти на столе… Руками держится за голову.

– Не дури!.. Не будет толку.

Но не унимается старуха… Плачет.

Сидит под голбцом на приступке и плачет.

Растрепались жиденькие волосы… Катятся слезы по маленькому, дряблому, старческому лицу.

И – словно помешалась старуха… Бьет по коленке костлявой ладонью и кричит сквозь слезы больным надрывным криком:

– Пойду! Сказала пойду – и пойду. Нешто можно так?.. Господи боже милостивый… Каменные вы какие-то… без чувствия… Креста на вас нету… Дитятко мое родное!.. Голубчик ты мой!..

– Перестань, мать!

– Не перестану. Да нешто вы видели его мертвым-то?.. Видели?

– Да что видеть-то?.. Сказывали люди… Сколько их под Спасском-то побито… Всех японцы зарыли… всех.

Крепится старик, а у самого голова трясется…

– Всех.

– Не верю. Мати богородица!.. Не верю…

– Да што, матка…

Старший сын отрывается от работы (шлею чинит) и говорит уныло и тихо:

– Что думать-то?.. Кабы жив остался… да рази не зашел бы… А нельзя, так передал бы с кем…

– Да Христос с тобой, Митрий… Да коли он в плену может… да как же передаст-то… Экой ты непонятливый. Господи!.. Сердце-то мое чует, что жив он соколик мой. Не хочу, чтоб убили… не хочу… Держат его японцы проклятые… Пойду… Сказала пойду – и пойду. Разыщу мою кровинушку… Вызволю… Господи боже правый!

И плачет и кричит обезумевшая старуха.

Еще с ночи затянуло небо.

Лохматые тучи от края до края низко-низко висят над землей.

Но дождя нет… Будет…

Вот-вот хлынет и забарабанит по листьям тяжелыми каплями.

Торопится старуха.

Ветер треплет полы старой шубейки. Ноги вязнут в глинистом мягком проселке.

Пешком идет старуха от Славянки к Спасску.

Рано утром тихонько ушла из дому. Боялась, кабы сын да старик не задержали.

Торопится.

Что-то затарахтело сзади. Обернулась…

Телега… А на ней старичок.

– Егоровна!

– Я.

– Куда это?

– В Спасск.

– Садись… Подвезу.

– Спасибо, Трофимыч… Спасибо.

– Зачем в Спасск-то?

– Сына, Трофимыч, искать иду… Сына.

– А-а?!

Как-то странно глядит Трофимыч и отводит взгляд в сторону…

– Но, каура-ай!

– Хороший сын у меня, Трофимыч.

– Ыгы… – мнется старик.

– Хороший. Он в партизанах-то все при командире был… Храбрый… Сметливый.

Молчит Трофимыч…

А старуха рада сердце излить… и говорит… говорит.

– Отдайте, бесы окаянные… Отдайте!

На перроне Евгеньевки изумленная толпа грудится в кучу.

Какая-то маленькая сморщенная старуха вцепилась в японского часового, царапает ему лицо и кричит, как безумная:

– Отдайте, поганые!.. Сына моего отдайте!

Удар прикладом в грудь валит старуху с ног.

На свист часового сбегаются японские солдаты.

– Руська!.. Не карасо!.. Идить!

И долго еще по пути в арестное помещение рвется из рук конвоира и кричит громко и пронзительно:

– Аспиды!..

 

3. Мать

Лицо такое же печальное, похудевшее, в морщинах и складках.

Но в глазах уже нет того странного прерывистого блеска, от которого шаг до безумия.

Теперь в них только глубокое горе и вместе решимость… твердость.

Товарищ Сибирская получила известие.

Ее младший сын Игорь опасно болен… Лежит где-то там… в Хабаровске.

Клин вышибается клином.

Сибирская перед новой потерей умерила отчаяние и тоску по старшем сыне.

Теперь одна мысль вошла в сердце неотделимо и остро:

– Ехать туда… Спасать.

Тихая, спокойная, она сидит перед Курковым и слушает его внимательно.

– …Тут, товарищ Сибирская, карты, планы и еще кое-какие очень важные документы. Их необходимо экстренно отвезти в Хабаровск. Там уж отправят за Амур. Вы, как женщина, вызовете меньше подозрений…

– Да, да… Я понимаю… Я согласна. Мне по пути. Я все равно еду в Хабаровск… Мне нужно.

– Я знаю, знаю… Итак… вы их сдадите в Хабаровске вот по этому адресу… Заучите его. Мы их упакуем вам в обыкновенную дорожную корзинку.

– Хорошо.

Огарок свечи тускло и лениво горит в запыленном фонаре.

Вагон тонет в полумраке.

Против Сибирской сидит молодой белокурый учитель иманской школы.

Они разговаривают тихо… вполголоса.

– Да, да, молодой человек. Тяжело. Большое испытание… и горькое. Сколько силы потрачено… здоровья и нервов. Легко и упасть и сломиться. Я всю жизнь работала на революцию. В награду она взяла у меня одного сына и, быть-может, возьмет и другого. Тяжело… Но, как видите… еще кое-что выполняю. А вам нельзя падать духом… Вы молоды.

Белокурый учитель слушает молча и задумчиво.

– Сейчас вы откуда?

– Я во Владивосток ездил. Получил для школы учебники, тетради… Вот видите: в этой корзинке.

– A-а… Так. Кажется, скоро Евгеньевка.

Четверо японских солдат стоят в купе.

Японский офицер говорит вежливо, но строго, непреклонно:

– Вы дорзна ити к японский комендант… Подзарста… Где вас багас?

– Багаж?

Сибирская внимательно смотрит на японца.

Потом быстро оборачивается назад и показывает на корзину учителя…

– Вот этот… корзинка.

– Но…

Учитель удивленно взглядывает на Сибирскую. Жест рукой.

Понял. Молчит.

– Берице.

Солдаты хватаются за корзинку.

– Вы говорили, что поведете меня к коменданту?

– Этто потом… Сичас вы дорзна быть арестован.

– Долго я буду ждать?

– Нет… Одна секундоцка… Он придет… церес цас… Войдице.

Дверь комнаты для арестованных захлопнулась.

Сибирская бессильно опускается на скамейку.

Силы уходят. Острой болью врезается мысль:

– Арест. Задержка. Быть-может, надолго… А там… Игорь… сын мой.

Напряжение вызывает реакцию… Сибирская рыдает, повторяя вслух:

– Сын мой… сын.

– Матушка!.. Что плачешь? – слышится из угла старушечий голос.

Сибирская вздрагивает…

А через минуту… две матери сидят обнявшись и плачут вместе, поверяя друг другу свои жгучие материнские горести.

Минул час.

– Ничего, ничего, успокойся, родная, – говорит Сибирская тихим, ласковым голосом. – Вот и у тебя есть второй сын, подумай о нем… А наши мальчики умерли за большое, великое дело… за святое дело умерли наши мальчики. О них не забудут вечно. Не плачь.

– Что это?

На пороге раскрытых дверей японский офицер:

– Подзаруста. Вы свободна… Этто… недоразумений.

– Хорошо. Освободите также и эту женщину… Тут тоже недоразумение.

– Модзна, модзна… Я сейцас сказать комендант.

 

Предыдущие главы

15:00
21440
RSS
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Загрузка...
|