Жёлтый дьявол. Том 2. Гроза разразилась. 1919 год. Глава 12. Повстанческий съезд
Глава 12-ая
Повстанческий съезд
1. Возница
– Стой!
Телега останавливается. В телеге двое: седок, молодой, в рясе, и возница – маленький, покрытый лохмотьями и грязью кореец.
Седок выжидательно смотрит на часового и караульного начальника.
– Куда едете?
– Сюда, сын мой, в Анучино…
Караульный начальник хмурится.
– А ты кто такой?
– Я дьякон церкви Успенья в Никольск-Уссурийске… Перевожусь в анучинский приход.
– Очень надо!.. Как же… Ждем. – ворчит караульный начальник – однако, что же делать? Полепите! Сопроводи их в штаб.
Высокий партизан лезет в телегу. Возница дергает вожжами…
– Но!
Лошадь трогается.
В штабе долго осматривают документы: паспорт, бумагу из епархии и прочее…
– …Павел Савельевич Третьегорский… дьякон… Так. Вещи есть?
– Есть чемодан и постель.
– Обыскать. И самого тоже.
Партизаны ощупывают дьякона со всех сторон. Внимательно рассматривают содержимое чемодана и постели. Ничего подозрительного.
– Отпустить его.
Дьякон снова водружается на телегу. Кореец дергает вожжами – но-о!
– Ли! – обращается дьякон к вознице – поезжай к дому священника… Вот туда, прямо… Видишь?
Возница наклоняет голову – э-э.
Около дома священника два партизана смотрят на приехавших.
– Ишь, длинногривый!
Отец Никодим, стоя на крыльце, встречает гостя;
– Милости прошу, отец дьякон… С приездом. Проходите.
– Ли! Поставь телегу под навес… А лошадь в конюшню отведи.
Ли распрягает лошадь… Отводит ее в конюшню. Телегу закатывает под навес. Потом оглядывается… Никого.
Ли открывает мазницу и вытаскивает из дегтя небольшой жестяной ящичек. Раскрывает. Там другой черный ящичек. Жестяной он опускает обратно в мазницу, а черный – в небольшой грязный мешочек.
С мешочком в руке он идет в дом.
2. На съезд…
– …Итак по всей долине и через горы, до самого океана…
– И на Тетюхэ? – Шамов едет рядом с Граховым.
– Да, и на Тетюхэ… Все такие же столбы. Вели их, ты знаешь, сразу со всех пунктов полевых штабов. Анучино только обратилось к волостям, и крестьяне сами привозили и ставили, ну, а наши саперы и телефонисты протянули проводку.
– И весь повстанческий фронт соединен телефоном…
– Да… Скоро за Яковлевку поведем и в Имано-Вакскую долину, а там Хабаровск… Гурко с Морозовым ставят в своем районе столбы.
– Откуда у вас столько проводов взялось?..
Пертенко, тоже делегат на съезд от Яковлевской волости, присоединился к ним по дороге.
– Мы и сами долго не знали, как быть, да телефонисты сообразили: ведь у Колчака полные столбы проводов – ну, нельзя такое неравенство – пошли и поснимали частицу… Нам ведь тоже нужно… – И Грахов громко, раскатисто, по-семинарски смеется.
– Здорово!.. Поделились малость, значит… – вторит ему звонким старческим голосом Пертенко.
– Ну, не один Колчак поделился, – Шамов выравнивает свою лошадь – выехали с тропы на дорогу, – у нас Шевченко, да Борисов заставили поделиться и японцев, много поснимали и телефонных проводов ночью, в гарнизоне.
– Вот, здорово! Еще чище… – И довольный Пертенко подгоняет свою кобыленку – тоже выровнялся на дорогу.
Кавалькада выехала на широкое Анучинское шоссе, спускающееся в долину. Как на ладони растянулось несколько разбросанное там урочище Анучино, прижатое сопками к реке Даубихэ.
Быстро, рысью спускается в село конный отряд и в улицы… Вот мимо церкви…
– Как у вас с попом – ладите?.. – Шамов к Грахову.
– Водолаз проклятый… Все лазит к Никольску…
– Не пускали бы… Или совсем выслали бы из тайги…
– Крестьяне… Да и некогда все… А доберусь и до него, погоди… – и Грахов нагайкой в сторону поповского дома – водолаз чёртов!..
И Грахов на бегу сворачивает круто к воротам и осаживает лошадь, за ним весь отряд к большому зданию, к школе. Это – штаб.
– Приехали!.. – Грахов неуклюже и тяжело с седла в нагретую липкую пыль дороги.
– …Ну, старуха, – благословляй – и чугуевский старовер Прохор Перетино вскарабкался на свою выхоленную широкозадую кобылицу.
– Не ехал бы ты, хозяин, не ехал бы ты… Что тебе там…
– Нельзя, стара… Опчество – съезд…
– Большевики там, безбожники… Убивцы…
– А мы что – мы им хлебца даем… Они нас не трогают, – закону не нарушили – не воюем…
– Солдат кормим…
– Партизан – добро делаем… Да и кто же их будет кормить?..
– Мы, хозяин, да…
– Опчество, старуха, опчество… Потому – восстали…
– Восстали!.. Вот вам Колчак придет, отобьют зады-то…
– Руки коротки… – И старик подмигнул, высунув язык, – накося!.. – и сплюнул.
Потом подобрал поводья, хлопнул пятками под крутое брюхо кобылицу:
– Ну, раскоряка… – тронулся.
Разные думки в голове у дида из Угадинзы. Идет он на первый повстанческий съезд. Громада выбрала.
«Нельзя – восстали… воевать, – думает дид, – вот только б собрать хлеба, а там»… – И любовно шуршит под его корявой пятерней наливающийся крепкий пшеничный колос… «Хлеба-то нынче, хлеба… Помогает бог партизанам… Партизанский бог… Соберем, а там»…
– Пойду воевать – пропускает вслух сам себе. И шагает по меже среди полей крепкий дид из Угадинзы и думает, как они соберут хлеба, а там опять не страшен Колчак…
Потому – все сопки восстали… Громада!
3. Благочестивый отец
– Ловко, отец Павел. Значит, они на него и внимания не обратили?
– Нет. Меня обыскали внимательно, а его… Ну, кто же подумает, что этот корейский возница – японский капитан?
– Ловко.
Кореец входит в комнату. Отец Никодим бросается ему навстречу.
– Весьма доволен, господин На-о, вашим посещением.
– Не зовитце меня господзин На-о… Зовитце – Ли.
– О, не беспокойтесь… Я не проговорюсь. Желаете покушать? Грунюшка!.. Это жена моя, господин На-о… Познакомьтесь.
Японец сердито тычет руку и хмурится… Он недоволен такой неосторожностью.
– Не беспокойтесь, не беспокойтесь… Она не выдаст.
Дьякон через окно видит на улице группу.
– Отец Никодим! Кто это? Погляди-ка.
– Где? – Никодим бросается к окну – о!.. Это их главный комиссар Грахов и с ним начальники отрядов. Фамилии-то у меня записаны.
– Грахов?
Японец хватает мешочек и вытаскивает оттуда ящичек. Это фотографический аппарат.
– Отойдитце в сторону.
Поп и дьякон от неожиданности стукаются лбами.
Щелк… Японец, довольный, укладывает аппарат в мешочек.
Вечером, уложив гостей, отец Никодим раскрывает книгу и читает: «рече Господь: тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят отца вашего – иже на небесех».
4. Съезд
Во всех хатах большого села Анучино гомон. Мужики, что постарше, спокойно, с хитрецой, в бороды улыбаясь, рассуждают о повстанчестве, накачиваясь кирпичным сливаном у гостеприимных анучинцев. У каждого из них есть своя торба, откуда они с расстановкой, пошаривши, достают разную домашнюю снедь, заботливо положенную туда их домовитыми хозяйками. Но сотовый мед, коржики и большой кусок свиного сала обязательно у всех, как непременное и основное у съездовцев. Они редко кто вооружены.
Зато молодежь в большинстве без торб, налегке, по-партизански, но обязательно вооруженные до зубов… Это все партизаны из многочисленных приморских отрядов: кто пешком сюда пришел, отделав двести и триста верст, а кто и на коне, из кавалеристов больше…
Старики, во многом большие скептики и очень осторожные, взбудораживают неуемную партизанскую молодежь, которая бродит и кипит.
– Наступать надо… Взрывать города… Боронить дорогу… – покрывая всех в хате, молодо расходился шевченковский кавалерист, – чего смотреть, чего ждать.
– Не прыгай… не прыгай… Вот дождешься японцев…
– А что они сейчас нейдут?.. Прет их, слабит…
– Придут еще, не замай…
– И пусть!.. – стукает карабином по лавке кавалерист.
А старики опасливо покачивают головами.
И идет спор, и разговаривают крепко, вплотную подходя ко всем вопросам, со всех концов, по крестьянски…
Целую ночь перед съездом на улице и в хатах гуторит большое село Анучино.
Съехались впервой – узнают друг друга, щупают… Съехались со всей Приморской области: и от далекого понизового Амура, и из-под Хабаровска, и от берегов Тихого Океана и от Китайской границы… Есть и от холодного севера, и из-под Аяна – гольды и арачоны; есть делегат и из далекой Кореи, от самого Сеула… Ким – его зовут.
Много делегатов – и шумит село.
И уж далеко за полночь…
Солнце жжет, и горит трава.
– Хорошо сейчас на бахчах…
Серая бритая голова нервно ворочается на подушке.
– Сестрица… а, сестрица…
Два ряда коек – бело, чисто…
Больница, бывшая земская – теперь Центральный Повстанческий госпиталь.
Хирургическое отделение.
Немного бледная, с большими впавшими глазами – синими, глубокими и тихими – идет на голос по палате сестра. Подошла. Наклонилась.
– Ну, что, Ефим… Болит…
– Эх, Ольга… Не здесь – здоровой рукой на рану в плече, – а здесь. Крепко рукой на сердце, – вот где болит… Смотри… Арбузы сейчас на бахчах… Хорошо… и ребята – воюют… А здесь лежи…
– Успеешь. – Тихая улыбка у Ольги, – ты бойкий, наверстаешь; вот лучше не ворочайся лишнее, а то дольше пролежишь.
– Не заговаривай зубы, лучше скажи – как там съезд идет: что наши крепкодумы выдумывают… Мужики наши, старики.
Ольга подсаживается к нему на кровати, – она немного похудела за это время; снова вработалась в обязанности сестры и даже заработалась: мало опытных сестер, а докторов и совсем нет, – один Малевский на всю область, да и тот больше любит с партизанами в цепи лежать, чем их лечить… а то с девчатами в хороводе ходить… Не доктор, а дьявол… Зато и любят его партизаны – блатной, говорят.
Подсела. Дала пить. Поправила полевые цветы, что сегодня утром ему нарвала… Часто она ему их носит…
– Ну? – нетерпеливо повернул к ней Кононов свое черное, сильно исхудавшее лицо.
Ольга знает, что не отвяжешься от него – надо рассказывать:
– Ну, что… Дружно партизаны решают все дела…
– Мужики… Мужики-то как?..
– И они хорошо… Говорят – воевать, так воевать… Коли взялись, надо кончать…
– Не боятся, что долго затянется борьба… Зазимуем… Объедим их…
– Ничего… Хотя молодежь надеется к зиме покончить с Колчаком…
– А старики?
– Ну, они подсмеиваются – храбритесь, говорят, храбритесь… Вот только, говорят, помогите нам собрать хлеба, а то кормить нечем будет…
– А съезд что?
– Говорят – думают распустить тыловые части по домам на уборку хлебов.
– О мобилизации говорят?..
– Нет еще… Кажется, сегодня на вечернем заседании этот вопрос будут решать.
– Пора бы уж. А то полевые штабы замучила эта очередь. Две недели простоят на фронте и давай смену…
– Крестьяне… хозяйство у них.
– Да ведь для себя!.. – И больной рукой со злостью по койке: трах!
И закусил до крови от боли губы.
– Что, размахался… с Колчаками рубишься… – Точно насупившийся, поблескивая очками, мягко ступая улами, в синих китайских шароварах, подошел Малевский.
– Да что, товарищ доктор, вот она говорит…
– А ты не слушай ее…
А в углу тоже на койке сидит старик с бухты Ольги у партизана и тихо ему:
– Ты, Ванюшка, не нудь… Леворюция возьмет верх – сделаем тебе ноги, не хуже прежних… Да и что – за обчество пострадал, прокормим…
– Много нас… таких-то… – Партизан с ампутированными ногами грустно на обрубки посмотрел, пощупал… – Много… где уж…
– Всех, говорю – обчество постановило… И вот сейчас – вся громада – съезд говорит: обязаны кормить… Прокормим.
И тихо тормошит старик у изголовья партизана, поправляет ему соломенную подушку.
– Не нудь… Бодрись – за обчество пострадал, дурашка…
Помолчали.
– Вот только на пантовку ходить с тобой уж не придется…
Партизан шумно вобрал в себя воздух – и сильно его выдохнул…
Старик что-то отвернулся – часто замигал глазами.
Проклятые панты!
Он и сам не пойдет нынче за ними… Что панты – проживем и без них…
Опять помолчали.
– Ну, мне пора на съезд, Ванек.
Тоже делегат.
Все слушают. Говорит Грахов:
– Штабу тяжело держать фронт вечно сменяемыми партизанскими частями. Или фронт и тогда мобилизация – или только разрозненные партизанские отряды, и тогда можно обойтись и сменами, и простым добровольчеством…
Долго обсуждают важный вопрос мобилизации и питания фронта живой силой. Но все споры прекращаются, когда приходит на с‘езд Штерн – бесконечные рассказы о нем партизан окружили его большим доверием и любовью крестьянских масс… Легендарный командир… Они все его слушают, затаив дыхание.
– …И вот, товарищи! – Война есть война… Она несет с собой много тяжелых последствий и одно из них – отрывание молодых сил от станка и плуга. Нам теперь важно действовать применительно обстановке: где фронтом, где отдельными партизанскими отрядами. Но все-таки нужно держать широкий барьер, который бы охранял в глубокой тайге ваш мирный труд. Вот для этого штаб предлагает провести постановлением съезда мобилизацию только трех молодых возрастов: 19-20-21. Это будет основное ядро постоянного кордона. Движущиеся же отряды будут формироваться из общих прежних очередей всех остальных возрастов. Точно также и большие отдельные операции.
Революция требует жертв…
Вы начали повстанчество, вы поднялись – надо его кончить с честью. Надо его выдержать и дождаться прихода Красной армии.
Кончил.
– И дождемся!..
– И выдержим!.. Общий гул голосов.
Когда уже написана и проголосована резолюция, вдруг один голос из угла:
– А як нам быв – нам нельзя убивать…
– А у царя ходили на фронт… – несколько голосов староверу – старику из Чугуевки.
– У царя што – насилием… Мы ба вдвое давали провианта армии… Раньше нас штаб не трогал.
– Теперь вся громада воюет – нельзя!.. – Угодзинзовский старик с сердцем.
– Трусы вы!.. Иисусово войско, вот что… – кто-то из партизан молодо, озлобленно кричит.
И опять Штерн:
– Тише, товарищи. Пусть весь тот участок фронта, который падает по снабжению на Чугуевскую волость, – возьмут на себя одни староверы, тогда мы согласны их освободить от мобилизации… к тому же бойцов у нас достаточно и без них…
– Правильно…
– Верно…
– Согласны…
Согласен и старовер из Чугуевки.
Постановлено.
И от корейских партизан приветствовал съезд Ким. Из самого Сеула пробрался к ним в сопки со своим корейским отрядом…
«И Корея с нами, и Китай…» – думали мужики и от удовольствия покачивали своими головами.
Макосеяние тоже разрешили: потому – поздно зря скашивать добро… А теперь будет валюта – треть опиума порешили дать в распоряжение корейцам, остальное – сдавать в штаб… Валюта будет – будут патроны и хлеб.
Тоже хорошо.
А с хунхузами, что не с честной мыслью пришли в сопки и обижают корейские уруги – беспощадно изгонять из области.
Всё порешили.
А потом написали:
Народам всего мира.
Воззвание.
И быстро разошлись и разъехались.
А перед тем – снимались всем съездом на лужайке у штаба: старики важно выставляли бороды, а партизанская молодежь – свои винтовки, шашки, револьверы. Кому что важно.
Снялись…
А в эту же ночь у фотографа, остановившегося у попа, куда-то пропали пластинки.
Грахов качал головой.
– Ой, бестия поп, дождется, дождется… И огромный волосатый кулак в кармане хрустит пальцами.
– Ну, ребята, ждите патронов! – Грахов на лошадь и опять в боевом дорожном виде.
Шамов, Штерн, Харитонов жмут ему руку.
– Ты пушку нам устрой. – Смеется Шамов.
– И это можно, не смейтесь: дай срок… У меня целый план есть…
– План?
– Не скажу до времени. Увидите.
Тронул. Обернулся:
– Про попа-то не забудь, Харитоша, тебе на почин оставляю.
– Не забуду…
Первый приказ после первого повстанческого съезда пошел по фронту телефонограммой уже на другой день и был подписан:
Военный комиссар области Харитонов.
Командующий войсками области Штерн.
Продолжение следует...
