Жёлтый дьявол. Том 3. Зубы жёлтого обломаны. 1920-23 гг. Глава 7. «Николаевские события»
Глава 7-ая
«Николаевские события»
1. Кухня Жёлтого
Зелёная скатерть. По углам золотые кисти.
– Решение Совета подтверждаю.
Командующий войсками О-Ой медленно поднимается с кресла.
Вслед за ним поднимаются 12 генералов – Военный Совет экспедиционных войск.
Стоят на вытяжку.
– Именем императора Ио-Ши-Хито объявляю, что час настал. Удвойте за большевиками наблюдение. Спешно установите точное количество и расположение их войск. Дабы отвлечь внимание, проявляйте самое миролюбивое и доброжелательное отношение. Но будьте готовы каждую минуту. Помните: ни один партизан не должен выйти живым. День выступления – особым приказом. Ждите.
О-Ой кончил.
Совет расходится.
«Час настал».
О-Ой медленно опускается в кресло и закрывает глаза.
В памяти встает вчерашний день…
Он видит полутьму старинного храма и пламя жертвенника у пьедестала Будды…
Он видит склоненные фигуры Верховного Совета Генро…
Он слышит голос старейшего князя:
«…Час настал. Подыми оружие Восходящего Солнца, и пусть две сабли самурая покроют восточную окраину материка. Но помни: жадные очи смотрят со всех концов мира. Будь осторожен и найди хороший предлог. Найди сам. Доверяем».
Предлог?.. Да…
О-Ой открывает глаза, молча смотрит на карту и…
«Есть! Вот он!., вот!.. На далеком севере, в устьи Ямура. Сейчас он таежными снегами и льдом: отделен на сотни верст от живого мира».
О-Ой встает и ходит по комнате.
– Да!.. Лучшего не найти. Таро!
– Я.
– Последние сведения из Николаевска?
– Радио майора Иси-Кава.
– Ну?
– Спокойно. С красными мирно.
– Силы?
– Батальон.
– У красных?
– 2 полка пехоты, особый отряд максималистов, артиллерия, пулеметы. Небольшой конный отряд разведчиков. В их руках, кроме того, крепость Чныррах.
О-Ой подымает палец. Секунду палец висит в воздухе. Потом решительно падает на карту… в устье Ямура.
– Да!.. Так. Таро!
– Слушаю.
– Радио майору Иси-Кава: не позднее 12 марта выступить и прогнать красных из Николаевска.
Таро изумлен.
– Но… Один батальон против… и еще мирные японские резиденты… И… ваше превосходительство! ведь это верная гибель.
– Да! Гибель.
– Но…
– Таро!
Молчание. В ледяном пламени глаз читает Таро непоколебимое… и страшное.
Понял.
– Слушаюсь!
– Постой! Сообщи ему, что выслано подкрепление. Понял?
И тот же взгляд…
– Слушаюсь!
Повернувшись, уходит Таро.
О-Ой подходит к столу и снова медленно опускается в кресло и шепчет одно слово…
И слово это: Ниппон!
2. Гонец
– Архипов!
– Тссс!.. тише!.. Меня зовут Клодель. Идем.
Они молча проходят два квартала… Потом мимо Восточного института… потом вверх по лестнице… на Голубиную Падь.
Клодель осматривается.
Никого.
– Идем.
Деулин послушно направляется за Клоделем.
Они приближаются к старой голубятне… обходят ее кругом.
Клодель вынимает какой-то рычажок и вставляет его в щель.
Доска отваливается.
– Полезай.
– Да послушай.
– Полезай, говорят.
В голубятне темно. Клодель берет Деулина за руку.
– Не бойся.
Что-то тихонько скрипнуло. Деулин чувствует, как они проваливаются куда-то вместе с полом.
Через секунду вспыхивает свет электрической лампочки.
Деулин оглядывается и видит нечто вроде химической лаборатории. У стены широкий кожаный диван.
– Ну, брат, и чертовщина у тебя.
– Ну, ну, садись и рассказывай: откуда ты и зачем? – улыбается Клодель.
– Я только что из Николаевска. Через Сахалин… От Сахалина пароходом.
– Ну?
– Тебя отыскиваю.
– Рассказывай.
– Меня послал к тебе Тряпицын.
– Как у него дела?
– Чудесно. С японцами уладили. Николаевск – вольная коммуна.
– Хорошо.
– Тряпицын послал меня к тебе сговориться и узнать о положении. Как у тебя с японцами?
– С японцами? Видишь ли…
Но Клоделю не удается информировать Деулина. Тонкий, гудящий звук прерывает его.
В тот же момент в стене открывается небольшая форточка. За ней – рупор.
– Алло! Клодель?
– Я! В чем дело, Петр?
– Японцы говорят с Николаевском. Слушай.
– Переводи! Слушаю.
Деулин открывает рот от изумления.
– Слушай, Архипов!.. Я ничего не понимаю…
– Не мешай! У нас здесь радио-приемник. Это старая заброшенная голубятня – подозрения не вызывает. А это говорит сверху мой помощник. Ага! Что? Слушаю, слушаю.
Клодель и Деулин замерли в ожидании.
Из рупора с перерывами слышится голос:
– Таро говорит с начальником японского гарнизона в Николаевске майором Иси-Кава. Он передает ему приказ О-Ой устроить выступление не позднее 12-го.
– Выступление?! Двенадцатого?! Чушь! – вскипает Деулин.
– Не мешай! Петр, дальше!
– …двенадцатого марта. Иси-Кава говорит, что у него мало сил. Таро сообщает, что высланы части. Подтверждает приказ. Кончили.
Тонкий гудящий звук… Форточка закрывается.
– Выступление? Чорт возьми!
– Надо предупредить.
– Да как? Три дня осталось… Не поспеть.
– Стой!
Клодель минутку думает… Потом вынимает блокнот и что-то быстро пишет.
– Вот тебе записка. Лети сейчас на вокзал… Успеешь к поезду. Поезжай в Спасск. Там есть у меня парень… Да идем, я тебе по дороге объясню.
Ясное морозное утро ползет над Спасском.
В его свете ангары авиапарка стоят, как мраморные гробницы.
– Садитесь, товарищ Деулин!
Летчик Шатров помогает Деулину сесть. Потом влезает сам.
– Давай.
Механик берется обеими руками за пропеллер. Резкий поворот… Искра… Вспышка.
Ртах-ртах-ргах – работает мотор. Пропеллер гудит.
Сильнее… Еще сильнее…
– Отпускай!.. – И сигнал рукой.
Партизаны отскакивают в сторону.
Сдувая снежную пыль, катится на полозьях аэроплан. Еще немного… Затем рычаг на себя, и, отделившись от земли, стальная птица быстро уходит в голубую высь.
3. Браунинг Вица
Большая, большая деревня.
Широкие прямые улицы. Изредка каменные, а больше деревянные дома.
Это город Николаевск. Порт.
Летом он людный, оживленный кипящей бурливой жизнью. Особенно в период хода кеты.
Недаром. «Амурская свинина» привлекает на рыбалки тысячи рабочих.
А зимой остаются только аборигены: в большинстве буржуа золото- и рыбопромышленники, да чиновники.
Богатый город.
А сейчас он в руках партизанов.
На зданиях полощутся красные и черные флаги. Вот один:
ДА ЗДРАВСТВУЮТ СОВЕТЫ.
А вот другой:
АНАРХИЯ – МАТЬ ПОРЯДКА.
Улицы заметены сугробами снега – следы вчерашнего бурана.
На улицах: японские солдаты, матросы с китайских канонерок, партизаны в тарбазах[4], дошках, папахах.
Партизаны… Народ бесшабашный, вольный… Сахалинцы больше.
День яркий. Солнце сияет.
Все население на улицах. У всех гребки и лопаты. Сгребают снег, очищают тротуары и дороги.
Все работают: бывшие офицеры, чиновники, барышни, дамы, купцы.
Должны – коммуна. Ни купли, ни продажи нет.
Работают – корм получают.
Завтра торжественный день: открытие съезда трудящихся.
Вот едет в санках какая-то… низенькая, черная. Остановилась. Вылезает.
– Здравствуйте, товарищи!
Берет лопатку. Работает.
Это Нина Лебеда – максималистка… Член революционного штаба.
Поработала. Садится на сани и едет в штаб.
Штаб в двухэтажном деревянном здании против магазина Симадо.
Нина входит.
Все тут. Вот в центре сам легендарный Яков Тряпицын… Высокий, красивый… Взгляд твердый.
– Удивился полковник Виц, когда я к ним один в штаб пожаловал. И все офицеры удивились. Настолько удивились, что даже не тронули. Однако, не допустили меня с белыми солдатами поговорить. Чуяли… Ха-ха-ха!..
А вот и начальник штаба Наумов… А вот секретарь Черных и командиры: Бузин-Бич, Дед-Пономарев, Покровский, Мизин, Лапта.
А вот и японцы: поручик Цу-Ка-Мото и переводчик Кава-Мура.
У обоих на груди по красному банту.
– Я дземократ, – говорит Цу-Ка-Мото, подымая чашку с разведенным спиртом: – я оцень рюбит русский народа. Банзай!
– Ура!.. Банзай! – подхватывают партизаны.
Цу-Ка-Мото, веселый, с широкой улыбкой, радостный, тянется к Наумову, обнимает его… лопочет что-то.
– Подзворьте мне сказать, – любезно спрашивает Кава-Мура.
– Ну, валяй, валяй, – благодушно улыбается Тряпицын.
– Мы теперь очень хоросо понимаем, цто делает руцкий народ борсувика… Мы вам очень сочувственно. Я тозе быра бы борсувика, но у нас в Ипон другой обстоятельство… Борсувика ура!..
– Ур-р-а-а!..
– Чудесные вы ребята, – заявляет Тряпицын. – Скоро мы с вами вместе на Хабаровск пойдем… А? Согласны?
– Согласен. С удовольствием, – расплывается Кава-Мура и обеими руками жмет руку Тряпицына.
– Не очень-то ты японцам доверяйся, – шепчет Тряпицыну Бич.
– Ер-р-рунда. Теперь они безопасны. Я им верю. И даже майор их Иси-Кава превосходный человек, хотя и с хитрецой. А вот консул у них дурак… Дурак!
Громко говорит Тряпицын… Но, должно быть, японцы не слышат, как их консула ругают… Только между собой переглянулись быстро… и вновь за разговоры.
– Нет! – говорит Тряпицын. – Наших японцев я теперь не боюсь, а белым давно крышка. Да. Хоть и предсказывал полковник Виц мне смерть… и браунинг завещал…
– Что такое? – интересуется Цу-Ка-Мото.
– А вот, смотрите.
Тряпицын вынимает и кладет на стол большой бельгийский браунинг.
– Полковника Вица с его отрядом мы загнали на Де-Кастринский маяк. Сначала не хотел сдаваться… А потом сдался… Только сам застрелился и письмо оставил. Говорит, что молодежь стариков в деле военном перещеголяла… и револьвер свой, как эмблему смерти, завещал мне.
– Вы этот… риворвер… всегда с собой носице?
– Всегда.
– Карасо… очень карасо! – радуется чему-то японец.
Вечер. Уже темно.
Разговоры в штабе еще продолжаются.
А против штаба, где магазин резидента Симадо, стоит японский караул и дожидается смены.
Вот тихо поскрипывает снег… Слышится мерное шуршание ног.
Это приближается взвод на смену караула.
Подходит.
Начальники караулов о чем-то тихо переговариваются, оглядываясь по сторонам. Затем новый караул быстро занимает посты, а старый, сменившись, уходит… Вернее, не уходит, а остается тут же… и прячется в магазине Симадо.
А там… внутри… еще один взвод… Тот, который вчера сменился…
А в штабе смех, шум, говор… И уже далеко за полночь… Табачный дым… Густой и спертый запах жаркой и прокуренной комнаты.
И поручик Пу-Ка-Мото, поглядывая на браунинг Вица, хитро и заискивающе улыбаясь Тряпицыну в лицо, слюнявит:
– Карасо… очень карасо.
4. Ночь на 12 марта
Далеко-далеко тянутся каменные щупальца – отроги Сихота-Алина.
Нестриженой щетиной покрывает их склоны вековая тайга.
А в тайге снег. Глубокий, улежавшийся снег.
Вот тайга расступается…
В узкой лощинке лежит застывшая грудь горной речушки.
По берегу раскидано небольшое гиляцкое стойбище. Толпа гиляков и гилячек смотрит с ужасом туда… к опушке леса.
Там, раскинув крылья и подняв хвост кверху, лежит на снегу большая белая птица.
Что-то черное копошится около нее.
Но вот это черное отошло от птицы и направляется к стойбищу.
Люди.
Залаяли злые гиляцкие собаки и бросились, почуя человека.
– Эге-е! – кричат.
Руками машут. Прогнать собак надо.
Прогнали.
Толпой обступили гиляки русских.
Деулин объясняет:
– Я партизан…
Партизан? Это гиляки знают. Партизан – это который с японцами дерется.
– Да, да!.. Мне нужно ехать в Николаевск. Скоро нужно. Там японцы хотят побить партизанов. Надо скорей ехать… Сказать, предупредить надо… Дайте мне собак.
Собак? Это можно. Почему же не дать собак, если надо…
– Бери!
Та-Ман свою запряжку ведет… Одиннадцать собак. Хорошие собаки… сильные. И нарты крепкие. И рыбы мороженой короб… и тарбазов пару.
– Твоя плоха… негодна… Бери. Не нада деньги, не нада. Рад Деулин.
– Спасибо, братцы! Ну, товарищ! я поеду один: спешить надо. Мне эти места знакомы. А вы оставайтесь пока здесь у гиляков. Потом вернусь с людьми… Аэроплан вывезем. Прощайте.
Гикнул…
И понеслись собаки. Ветром мчит запряжка. Не ломят снег, скользят по самому насту легкие нарты.
Спешит. Боится: а вдруг поздно?
Целый день гоньбы. Почти без отдыха.
Только поздно ночью… часа в два… прибыл в город. Ночь.
Мертвым сном спит обреченный город.
Не видно, не слышно патрулей.
Тишина.
Только изредка в тени забора или дома мелькнет или промаячит какая-то тень.
– Уфффф!.. Хорошо. Успел. Еще не поздно.
Но все же… Быстрей, быстрей.
Высунув языки, усталые, замученные бешеной гонкой, бегут собаки. Быстрей.
Вот и штаб. В окнах темно. Спят.
Деулин дергает веревку, привертывает к дому. Разом с нарт прочь и, бросив собак, бежит в штаб.
Внутри часовой.
– Кто идет?
– Деулин. Тряпицын дома?
– Дома.
– Что у вас?.. Спокойно?
– А чего же?
Скорей по лестнице наверх… И в комнату Тряпицына стучится.
– Кто там?
– Деулин.
– Что за чорт!? Как скоро!?
– Скорей вставай!
Щелкнул замок. Дверь отворилась. Тряпицын – в одном белье.
– Что тебе? В чем дело?
– Японцы выступают.
– Что?
– О-Ой приказал Иси-Кава…
– Ложь!
– Правда. Скорей. Нужно принять…
И не договорил…
Дахррр, дррдах – резкий залп громом врывается в тишину.
Ударили пули. Разбитые, зазвенев, посыпались стекла.
– А-а-а, чорт! – кричит Тряпицын, хватаясь за плечо. – Ранили сволочи.
Ббум-дах – рвутся ручные гранаты.
– Сволочи!
И по сигналу… разом… повсюду… во всех концах города… заговорило…
Гремят одиночные и залповые выстрелы, трещат, лают, заливаются пулеметы… С резким, оглушительно-тонким звоном лопаются ручные гранаты. Дым заполняет комнату. Поздно.
Бессильно падает Деулин на кровать.
Тряпицын бросается к телефону. Поздно… не работает.
– Предатели!.. Мерзавцы!
В штабе переполох…
Под звон стекла, под взрывы гранат мечутся люди…
Всюду смерть.
Нина, Тряпицын и Наумов кидаются к двери… и сейчас же обратно. Выход ведет в переулок. Из магазина Симадо переулок и дверь под обстрелом… Густой полосой ревут пули…
Назад.
А уже загорелся нижний этаж… Уже ползет черными клубами едкая гарь.
– Предатели!., сволочи!..
– Мы сгорим, как крысы!
– Что делать?
– Ха-ха!.. Что делать? А вот что…
И Покровский, сунув дуло револьвера в рот, падает с развороченным черепом.
– Правда!
И за Покровским Деулин посылает пулю в висок.
– Нет, гады! Подождите! – кричит Наумов и вдруг, подскочив к окну, прыгает со второго этажа на улицу…
Думает: «Там внизу сугробы снега… Быть-может, удастся…».
Но нет…
На лету шпепает пуля. Кровавое пятно расплывается по сугробу.
– Тише! – кричит Тряпицын. – Все равно погибать, не желаю гореть живьем. Вперед!
– Куда?
– Через переулок… Бегом… Напротив… Выбьем окно китайского магазина. Кто останется жив – спрячется. Вперед!
И сбегают вниз. Столпились у двери.
– Ну, раз… два… три!
Первым вылетает Глушаков.
В два счета через переулок… И с разбега всем телом бьет в раму окна.
Дзинь!.. сыплются стекла. С треском подается рама…
Прорвался. Уже в магазине.
За ним по одному – другие.
Из троих один жив остается. Остальные баррикадой трупов ложатся в переулке.
Но вот перебегает Тряпицын…
Жив. Только вторая пуля навылет проходит ногу.
– Гады!
А повсюду во тьме ночи гремят выстрелы и разрастается зарево пожарища.
5. Самурай
Вторые сутки трещат выстрелы, и то здесь, то там пылают деревянные дома.
Партизаны оправились.
Небольшими группами, без командования и приказов, бьются они… Бьются яро, свирепо.
Вот и подмога. С Чныраха пришел крепостной гарнизон. Будрин идет из Личи со своим отрядом.
Бой отдельными схватками по всему городу.
Теснят партизаны японцев.
Вот уже взят телеграф. Вот горит гарнизонное собрание – японский штаб.
Теперь только в трех местах сидят, отчаянно отбиваясь, японцы: в каменных казармах, в зданиях консульства и в квартале Симадо.
Там майор Иси-Кава. Знает майор, что дело погибло, и бросает в печь секретные документы.
На улицах трупы, трупы… черные зубья сгоревших зданий… поваленные столбы… свитые клубками электрические и телеграфные провода.
Бой. За сугробами снега, за каждым прикрытием лежат партизаны, обстреливая японские цитадели.
Разгневанные предательским выступлением партизаны звереют.
Разъяренные рыщут по городу…
А в горящем, осажденном магазине, в квартале Симадо, майор Иси-Кава собирает в кучу оставшихся солдат и офицеров.
– Кава-Мура!
Переводчик подходит и вытягивается перед майором.
– Кава-Мура! Останешься во дворе. Сдашься в плен. Передай от меня Тряпицыну, что виновник выступления – я. Ступай.
Кава-Мура отходит. Глаза затуманены. Лицо бледное.
– А теперь…
И майор Иси-Кава поворачивается к отряду.
– За мной! Банзай!
Растворились ворота.
Впереди отряда бросается майор в атаку… и падает. Пуля пробила голову.
Несколько минут отчаянной драки… и весь отряд желтыми пятнами трупов покрывает улицу.
Через час раненый Тряпицын, лежа в постели, допрашивает бледного, взволнованного Кава-Мура.
– Ваше дело погибло, – говорит он.
Кава-Мура молча склоняет голову.
– Консул глупо упорствует, – продолжает Тряпицын. – Иди к нему и скажи, что дальнейшее сопротивление бесполезно. Пусть сдается в плен, если не желает гибели для себя и для своего отряда. Иди.
– Не могу, – глухим сдавленным голосом говорит переводчик. – Я могу пойти с таким предложением, если будет приказ из Хабаровска от японского командования.
И Кава-Мура бросает как бы вскользь… как бы между прочим:
– Наш консул – самурай.
Три здания консульства – последний оплот.
Приказ Тряпицына: захватить консула во что бы то ни стало живым. Но напрасно. Второй парламентер, посланный с белым флагом, получает пулю, не доходя до здания. Не сдается консул.
– Довольно! – кричат партизаны. – Долой разговоры!.. Долой!
Жаркий огонь открывается по консульству. В ответ – то же.
57-миллиметровое орудие бьет бронебойными снарядами.
Безрезультатно: – не сдается.
И вдруг сразу… во всех трех зданиях… из всех окон… вырвалось пламя.
– Братцы! Японцы подожгли себя.
– Держись, ребята! Сейчас в атаку пойдут… Как Иси-Кава.
Стрельба прекратилась.
Ждут.
Ждут с напряженным вниманием партизаны.
Томительные и долгие проходят одна за другой минуты. Никого.
Удивленные замерли.
– Неужели? – шепчут партизаны. Нахмурясь стоят они на своих местах, опустив винтовки, и смотрят, как черный дым гигантским столбом подымается к небу.
Заживо предпочел сгорать самурай со своим отрядом.
Через день волнами радио несется по воздуху весть:
«В ночь на 12 марта японский гарнизон в Николаевске предательски напал на партизан точка. Выступление подавлено точка. Город в руках революционных войск точка. Командующий войсками Тряпицын».
