Жёлтый дьявол. Том 1. Гроза разразилась. 1918 год. Глава 13. Без страха
Глава 13-я
Без страха
1. Мухин
Только и видно: вспышками камелька освещены два профиля: один молодой, строго очерченный, другой – простой, несколько полный, чисто русский. Ниже – все остальное теряется в темноте. Вот разве по временам – красный отсвет углей падает на край скамьи, на светлый кружочек – дуло маузера, а дальше – на синь стали, гашетку, ручку.
Да еще чуть-чуть – угол, задымленный, черный. Там тоже сидит человек… Третий, – пятном, ничего не разобрать.
Вот лицо молодого поворачивается: глаза, как черные большие сливы, да крупные сочные губы полуоткрытого рта, да – смоль кудрей.
Это – Лазо.
Он говорит:
– Остается только одно, товарищ Мухин: вам вернуться немедленно в Благовещенск и начать организовывать силы, а здесь в тайге – собирать вокруг себя отряды.
– Их много здесь, разбрелись… – репликой бросает Мухин, наклоняется и начинает помешивать в камельке.
Угли трещат, разгораются, вспыхивают, освещая пространство больше выше. Вот на миг показалось бревно, за ним настил, поросший мхом. Это потолок… низкий, черный, придавленный… и – снова погрузился во мрак.
– …Да, их много, но все они разрознены, дезорганизованы.
– Иные даже очень…
– Ничего! – и Лазо также наклоняется к камельку. – Соберите с’езд… Они вас знают. Доверяют. Организуйте. Станьте во главе их и вот – сила.
– Только одно…
– Что?
– Не надо увлекаться армейскими соединениями.
– Да уж какое там увлечение!.. Так – отряды сколотить… небольшие, крепкие…
– Верно. Партизанские отряды, чтобы ничем не связывались… Никаких тыловых организаций.
– Тайга… вот наш тыл. – И Мухин улыбается.
– Теперь только одно – партизанская война.
– Да-а, время бы протянуть до весны, а там – тайга заговорит…
Молчат оба.
– …Вот почему, – как бы своим мыслям отвечает Лазо: – вот почему я и думаю – вам надо здесь начать, а я – уйду с отрядами в Приморье. Там буду собирать и организовывать силы, а к весне, сплошным партизанским фронтом надвинемся из тайги на магистраль…
– …От самого океана, до Забайкалья… хорошо…
Крепкий, коренастый Мухин поднялся.
Настоящий приискатель – в высоких унтах[9]. Надел шапку-ушанку.
– Ну, товарищ Лазо, значит – так! – и подал руку.
Крепкое пожатье.
А потом Мухин надел рукавицы, вскинул за плечо японский карабин и, низко согнувшись, шагнул за дверь зимовья.
В звездную холодную ночь.
Вкусно пахнет на кухне.
Косматая голова свесилась с нар, маленькие глазки блестят, ноздри раздуваются – нос почуял добычу, курносый, такой же маленький и живой, как глаза лохматой головы.
Вот протянулась жилистая и длинная рука к печке на сковородку и, как клещами: мигом – хвать пирог! И в рот…
Нет его.
Пока Прасковья оглядывалась на входившего грузчика с подушкой, – пирога уже на сковороде не хватало – пустое место пенилось маслом.
– Ах, ты окаянный – корявая твоя морда! – и она в шутку дернула его сковородкой по ляжкам…
– Что, Прасковья Ивановна, недочет в пирогах. Опять курносый слопал?
– Опять, сердечный…
На нижних нарах смех, шлепанье карт и голос:
…– А верно, брат, он блатной, настоящий… и контрабандистом был и деньги делал…
– Да, ну?! – один из играющих, новичок.
– Говорю, значит правда! В домах Шоколо, на Зейской – там делал, там его и накрыли впервой…
– Давно это было?
– Да лет десяток будет…
– Да-а, дела-а!.. А вот на поди, что сталось с человеком…
– А что, молодец – линию понял свою, значит пришло…
– И ругали его, здорово! Ну, а только Советом он правил лучше всех. Наш был настоящий! неподдельный!
– Не то, что его прежние фальшивки?
Гогот с нар…
– Ну, он не дурак. Не забыл и старое рукомесло. Тоже и нынче делал деньги… Только настоящие! «Мухинки», так их и звали.
– Блатной!.. – и говоривший забулькал банчком. Налил стакан, потянул…
– Да, будет тебе, окаянный!.. – из кухни Прасковья увидала, кричит: – пьяница ты!.. А еще говоришь: он да он, молодец… А што бы самому в люди выйти… Человеком стать… – а то – так и сдохнешь контрабандистом, убьют, как собаку, а то повесят!
– Что, и то не плохо!.. Всякому своя планида…
– Планида!.. А у него что?
– Дура-матушка, не всякому быть им: он, брат, парень во-о! был и у нас-то первый… Таких контрабандистов не много знал Амур – смерть была стражникам – смерть! Зато своим – рубаха-парень: все поделит, последнее отдаст. Золото, а не товарищ. Ну, а чужим, пограничникам – зверь. Боялись его, страсть!
Помолчал, потом:
– Не всякий, матка, таков… Он, брат, один у нас – и там был, да и здесь не подгадил…
Говоривший опрокинул стакан в глотку, сочно, чмокнул, крякнул, отер широким рукавом губы и принялся резать кету.
– Он, брат…
– Да ты хоть прожуйся-то, греховодник старый!.. – опять Прасковья из кухни.
– Ничего, матка… – продолжая есть:
– Он, брат, и в Совете…
Скрипнула дверь, распахнулась широко и в парах холода, низко нагибаясь, в кухню шагнула широкоплечая фигура таежника-приискателя.
– Здравствуйте!..
Говоривший выглянул с нар, – замер:
– Товарищ Мухин!..
– Он самый… – и снял и отряхнул от снега шапку, да к Прасковье.
– Ну, мать, – покорми…
Но мать, разиня рот, стояла, как ошалелая:
– Батюшки-светы! Он… Расстреляют всех, – в голове мыслями.
– Ну, живей, поворачивайся! – и контрабандист спрыгнул с нар и побежал к Мухину помогать раздеваться.
Прасковья очнулась – и зашумела на плите.
– Хорошо у вас, тепло… – выдохнул Мухин, снял полушубок и подсел к печке, поближе к теплу.
– Хорошо, Федор Никанорович.
2. Связь
– Видел?
Оба к окну, – а там по снегу крепкая, коренастая фигура взад и вперед ходит, да поглядывает…
– На стреме! – улыбнулся Ефим.
– Верный человек, старый контрабандист, знаю давно… – и Мухин хитро подмигнул…
– Ну, а теперь давай разговаривать…
– Нет, ты скажи мне, как меня нашел, – удивляется Ефим, – я, можно сказать…
– Нашли, брат… Давай лучше, выкладывай, что у тебя есть для меня.
Кононова разбирает любопытство, но не время расспрашивать: – приехал из Харбина и сам Мухина искал, а вышло так, что он его нашел…
– Ловко… – только и может сказать Ефим, садится на пол и стаскивает сапог.
Долго ковыряет в каблуке ножом, а потом, как подрезал, – вытаскивает шелковинку:
– Вот! – Мухину.
Тот к окну. От луны – все как на ладони видно: и печать, и шифр, и план.
– Все? – оборачивается к Ефиму.
– Все! Только разве на словах велено добавить Сергею, если его скоро увидишь…
– Третьего дня видел…
– Ну!.. Где?
– В тайге… Он уходит с отрядом в Приморье.
– Вот так и Ольга говорила…
– Рада, небось, будет?.. – и глаза Мухина смеются…
– Известно – не каменная…
– Молодец она!..
– Что говорить…
– Ну… а еще что? – и Мухин мельком заглядывает опять в окно.
А там…
Яркая луна в дымчатом кольце – высоко в куполе неба. Холодная, светлая ночь.
Снег белыми огоньками на лунных отсветах.
– Ну, яскори их, – долго что-то засиделись там… ххо-лодно-жеж, чортова бесина, сегодня… Ххолодно!
И человек переминается с ноги на ногу – греется. Под валенками хрустит снег.
– Ух, и ххолодно-ж, яскори!..
3. Губернатор
Управляющий губернией Иван Сергеевич Алексеевский недоволен… Нервно курит папиросу за папиросой и шагает по столовой из угла в угол.
– Фу, чорт возьми! Аннушка! да прибейте вы этот ковер… в конце-концов!.. чорт знает, что такое!..
– Слушаю-с, барин, я сейчас…
– А, да не зовите меня барином… сколько раз говорить вам?
– Простите, Иван Сергеевич.
Управляющий губернией смотрит на часы… Восемь. Скоро. Сегодня у него бал… т. е. не бал собственно, а так, вечер, именины жены… Бал – неудобно… Пахнет старым, губернаторским… А он социалист, социалист-революционер… простой… демократичный…
Но…
Управляющий губернией… Ответственность…
И потому… достоинство.
Вот и нужно, чтобы было и просто и с достоинством.
А, кстати, есть цели особые, политические… И значит именины – политические.
Но управляющий губернией озабочен: сочетание губернаторского апломба и социалистической невинности не всегда ему удается, вернее – никогда…
А сегодня важно: будет, приехавший из Харбина, полковник Луцкий, будет атаман Кузнецов…
О-о! Атаман Кузнецов.
Алексеевский досадливо горько кривится.
– Я раньше всех!
– Войди, войди!
Низенький, коренастый эс-эр Иокист, журналист и пьяница, вваливается как-то боком и говорит, как всегда, горячо, порывисто, махая нечесаной лохматой головой и слегка заикаясь.
– Товарищ Алексеевский! чуешь, вчера два пьяных офицера приходят в редакцию, чуешь, и – мы – говорят – всех большевиков – нас-то, чуешь, – на дуэль, говорят – перестреляем.
– Ах, знаю… Стоит ли?., ведь пьяные… да и арестовали же их.
– Кой дьявол! гуляют… да, чуешь, товарищ Алексеевский…
– Ну, хорошо, хорошо, потом… Я вот, голубчик, хочу сказать тебе… Знаешь… вот видишь ли… не зови ты меня при всех товарищем… Кузнецов будет… Сволочи… но, понимаешь, неудобно… Что? Пришел? Кто, Аннушка? A-а, прошу, прошу!
Слегка щурясь, не то ласково, не то насмешливо, входит полковник Луцкий.
– Были у Кузнецова? – Алексеевский Луцкому, после, как поздоровались.
– Да.
– Ваше мнение?
– Что-ж, атаман, – человек, все-таки дисциплинированный.
– Дисциплинированный?.. Неправда!.. – Иокист вскипает.
Натянуто хмурый Алексеевский напрасно пускает в ход свою дипломатию.
Иокист не обращает внимания.
Шум… смех… говор: комната заполняется гостями… Вот и китайский консул – толстый веселый плут…
Иокист не обращает внимания.
– Отряд Кузнецова признает только его… И… ничего не поделаешь.
– Чуете!..
Луцкий и сам знает: атамана не уговоришь.
Помнит… На предложение о слиянии и контакте белых армий Кузнецов ему так:
– Разумеется. Единства требует наша родина. Но в настоящее время, здесь, на Амуре, я окружен большевиками явными и тайными… Ответственность на мне…
Луцкий понимает: атаман Кузнецов первенства не отдаст и…
Шум смолкает…
Полковник Луцкий почтительно встает.
Тинькая шпорами, в зал входят два офицера: Кузнецов и его ад'ютант.
Атаман, подойдя быстро с холодной улыбкой, целует руку «мадам Алексеевской» и поздравляет «с днем ангела». За начальником, по чину, – тоже ад'ютант.
Алексеевский секунду колеблется. (Губернатор или любезный хозяин? Кем быть?)
Но затем – к атаману, молча, улыбаясь приветливо…
Когда же супруга Ивана Алексеевича приглашает гостей к столу, то атаман твердо:
– Прошу прощения! Мне некогда. Я еду! Я заехал на минуту, только поздравить. Извините! Всего хорошего!
Алексеевский вздрагивает и атамана – в сторону… где Луцкий и Иокист…
– Простите, атаман (он дает себе право называть его атаманом, а не «ваше превосходительство»), я предполагал, что мы сегодня, после вечера… ну, вы понимаете… пользуясь присутствием полковника… мы поговорим о…
– С полковником Луцким я уже переговорил. Если же что либо имеется у вас, то, я думаю, мы поговорим об этом конфиденциально.
– Ну, разумеется… разумеется… я…
– А сейчас я должен вам сказать, что еду в штаб, куда вскоре прибудет майор Ки-о-синша от имени генерала О-си-мара.
– Зачем?
– Не осведомлен… Но, думаю, завтра вам, как управляющему губернией, это будет известно… Корнет, который час?
– Без пяти двенадцать, ваше превосходительство – вытянулся ад'ютант.
– Через пять минут майор Ки-о-синша будет у меня. Прощайте!
И по липу атамана тенью мелькает улыбка.
Медленно подходит к Иокисту полковник Луцкий и, взяв его под руку, улыбаясь:
– Скажите… а сильно вас всех этот атаман пугает?..
– ?! – Иокист мотает возмущенно головой…
– Вижу, вижу… Но я тоже должен идти… Прощайте!
Уже на исходе второй час ночи. Вино… Шум… Винные пятна на белоснежной скатерти рдеют. Управляющий губернией говорит речь очень демократическую, и в то же время полную достоинства, об кульминационном по тяжести моменте, переживаемом «нашей дорогой родиной».
В это время в столовую влетает Каравайчик, щупленький, плешивый адвокат, юрисконсульт «взаимного кредита»:
– Господа, Мухин в городе!
Бомбой рвется известие… В пьяные мозги острой болью осколки…
Мухин в Благовещенске.
Мухин… бывший председатель Совета, глава всего края… Амурский Ленин…
– Да нет, неправда! – первым приходит в себя управляющий губернией – неправда, нелепость… какой глупый слух!
И сразу… Вздохом облегчения… говором… шумом:
– Ну, да, ну, да!.. Ну, разумеется… Глупый слух…
4. Глупый слух
А глупый слух растет.
Упругим мячом – от базаров в улицы… Из дома в дом – обывательский радио.
– Слыхала, матушка?.. Мухин-ат… Антихрист…
– Слыхала, слыхала… Не попусти, господи!..
Крестятся две старухи.
– Да, что вы… Правда?
– Ей-богу!.. Наш телеграфист видел.
– Ловко!..
– Степан Парамоныч!.. Да вам-то какое беспокойство?
– Как это какое? – по прилавку… аршином…
Сердито: – теперь этой шпане, прости господи, голодранцам забурхановским все на руку… Пойдут мутить… А што толку-та…
– Именно-с… Толку-то и нет… Да и атаман, я чай, не дремлет.
– Так-то оно так… Атаман… Помоги ему боже!
– Врешь, дьявол?!.
– Право слово… Чего мне врать?..
– Здорово!.. Вот, поди, эта сволочь-то бесится…
– О-го… Видел вечор… атамановцы на конях гоняют, как угорелые…
– Приперчило, чать… А, ты как думаешь?.. Не зря это он… не спроста…
– Наверно!
– Не поймали бы только…
– Ну-у-у…
Пароходский смазчик уверенно сплюнул.
5. Среди бела дня
«– …Поубивали тысячи неповинных людей, банки ограбили, армию свою обманом завели в тайгу и бросили – это большевики… это социалисты… А сам Мухин – этот контрабандист и фальшивомонетчик – которому вы доверили Совет, – бежал за границу с золотом…»
– Ложь! Гнусная ложь!
Мертвая тишина.
Все головы, как по команде – туда, на окрик.
Там – никто не верит: Мухин. Сам Мухин! – забрался на шестерню, стоит и весело смотрит в толпу рабочих, руку поднял, хочет говорить:
– Товарищи, вам достаточно наговорили здесь эти господа зс-эры – прихвостни атамана Кузнецова. Вы меня знаете – я вас никогда не обманывал: я работал среди вас вот здесь, на этом заводе Чепурина, восемь лет…
И вот – я снова среди вас, чтобы напомнить вам, что Советы живут…
– …Вооружайтесь, товарищи, – да на этих лгунов…
Чья-то рука в мозолях крепко за ногу рванула:
– Товарищ Мухин! кузнецовские молодцы окружают, идем, братишка… – и несколько рабочих тесным кольцом из толпы, через литейную, с ним, да за ограду, в поле…
А там – ищи ветра…
Ни к чёрту вышел митинг, устроенный эс-эрами на заводе Чепурина: – рабочие еще больше уверились в большевистской правде.
А когда расходились с митинга, весело болтали о Мухине:
– Вот – молодец, смелый мужик, крепкий… Наш брат – амурец таежный… А про себя думали: – верно – Советы живут…
Он не показывает своего волнения. Он только крепче сжимает кулаки и зубы… Он – атаман Кузнецов… когда ему сообщают о появлении Мухина.
Но так… сквозь зубы:
– Ерунда!.. Все враки!..
И только тогда, когда на взмыленной лошади… вестовой… сообщает о митинге, только тогда:
– Начальника контр-разведки!.. Живо!.. Погоню!
И через минуту летит по улицам взвод личной охраны атамана.
А сам…
С начальником контр-разведки… в кабинете… как тигр в углы мечется…
– Сегодня ночью… Облаву… Обшарить все дома… Слободку китайскую вверх дном перевернуть… По дорогам дозоры конных!.. Из города – никого!.. Поняли?
– Слушаю-с, ваше превосходительство!
– Идите!
В штабе атамана, в канцелярии управляющего губернией, в казенных учреждениях, за шторами окон, кондового молоканского купечества (все Саяпины… да Косицыны), везде живет натужная, шепотливая, страхом наполненная тишина.
Мерещится… чудится… бесформенное, страшное, чему имя: Восстание, – революция…
Страх не покидает ни днем, ни ночью. Стоит рядом при исполнении самых интимных человеческих обязанностей. И быть может, еще долго держал бы он всех в колючих лапах своих, но…
Но…
6. Но…
Холодное, но яркое зимнее солнце сияет в зените… А по большой улице, прямой, как линеечка, мимо универсальных магазинов Чурина… и дальше – Кунста… сотни маленьких красных солнц на белом фоне квадратных тряпок реют и трепещут, на концах ножеобразных штыков.
Сотни рядов маленьких скуластых желтолицых солдатиков в раз, как механические куклы, смешно выкидывают ноги и бьют тяжелыми башмаками уверенно и твердо.
А на тротуарах – толпы. Жмутся… теснятся… Шум и стоголосый говор… И надо всем царит единый, изумленный гул:
– Японцы!.. Японцы!!!
Но тысячи оттенков в этом возгласе: от подло радостного – до затаенно злобного…
– Японцы!..
Резко звучат для русского уха хриплые команды японских офицеров, и мерно топают желтые машины, расходясь парадом по площади старого собора.
Сила… Страшная сила!
В сторонке толпа сгрудилась…
Японский унтер-офицер поблескивает на толпу черными глазками.
– Руська карасе!.. Японска карасе!.. Руська барыньня очень карасе-е! – тянет японец, и глубоко в узких щелках исчезают черные глазки, лучами тянутся тонкие морщинки, и желтые блестят скулы.
– Эй, ты, японец! а большевики?
– Бурсуика-а? Не карасе! – Сжалась в кулачек физиономия, огромные белые обнажились зубы, еще холоднее огонь черноглазия и хриплое еще:
– Бурсуика, оцень не карасе-е!
– Видите, сколько? – Луцкий Алексеевскому – рукой на тяжелые колонны.
– Да, – сжалось эс-эровское сердце предчувствием краха, от недавнего страха еле освободившись.
– Эге-эх… То плохо и это плохо… Хотя, конечно… Японцы… Спокойнее. А в общем – паскудно:
– Прощай губернаторство…
– Видите, сколько? – Атаман Кузнецов – штабу рукой; – на те же колонны.
– Да! – отзывается ликуя штаб, со смехом уверенных и ободренных душ.
– Ваше превосходительство… – и начальник контр-разведки… в ухо почти… взволнованно, почтительно:
– Ваше превосходительство! Есть! Открыто убежище Мухина. Сведения точны… Люди высланы… Сам корнет Щелгунов…
– Хорошо! Хотя теперь он не опасен… Ого-о! Японцы – надежная сила… Но все-таки… хорошо. Я ему теперь… Я всем им теперь… такое…
Атаман вытянул кулак и родителей своих помянул густо.
Продолжение следует...
