Жёлтый дьявол. Том 1. Гроза разразилась. 1918 год. Глава 18. Эшелоны смерти
Глава 18-я
Эшелоны смерти
1. Кочегар Спиридоныч
– Кто до Красноярска?.. Прошу возвратить билеты.
– Как, уже?
В вагоне поднялась суета. Стаскивают с полок чемоданы, наспех увязывают узлы. Плачет ребенок. Скоро. Поезд прибавляет ходу.
Та-та-та-та-та-та: чаше колеса. Скоро. Уже за холмом справа зубчатой каймой поднялись сторожа Енисея – горы.
Растут… приближаются… и…
Ещё поворот…
Колокольни… Дома… Водокачка…
Приехали.
Публика – валом к дверям… с корзинками, узлами, но…
Дверь отворилась…
Четверо.
Папахи… шашки… наганы.
– Прошу, господа, приготовить документы.
Осмотр.
Замолкли. Готовят документы. Недовольны.
Про себя, втихомолку:
– Черти… Чтоб им подохнуть… На каждой станции смотрят.
Бедно одетый, среднего роста, молча – белый листок… Глаза – в сторону.
– Гм… – Низенький офицер с красным носом и бесцветными глазами долго смотрит… Потом – на язык…
– Ага!.. Пристает и… кисло.
– Мытый?
– Что?
– Мытый, говорю, паспорт?
– Нет!.. Что вы.
– Ладно. Дурака не валяй. Забрать! Забрали.
– Не говорит, кто он?
– Нет, путается… Да не видно, что ли: красноармеец… из лагерей бежал, должно.
– А, чёрт с ним. В тюрьму!
А через пять дней: …при сем препровождается в ваш эшелон для дальнейшего направления… и прочее.
Комендант эшелона – караульному унтер-офицеру:
– Петренко! Ткни его куда-нибудь.
– Слушаю-сь, господин поручик!
Звякает замок, и с визгом медленно откатывается дверь теплушки. В просвете лица: бледные… синие… грязные…
– Чего высунулись?.. Назад!.. Ну, а ты… Полезай!
Замок звякнул… Закрыли.
Темнота… духота… вонь… И чей-то голос над ухом взволнованно:
– Спиридоныч! Ты ли?
– Я!
2. Живое кладбище
– Моя пампушка, моя!.. – кричит китаец.
Хлебная корка, брошенная через окно вагона, подхватывается десятком рук. Но китаец держит её крепко.
– Моя, моя…
В ту же секунду, кто-то ударом сапога в висок сваливает его.
– Бей его!
– Лупи!
Наваливаются гурьбой. Давят коленями.
– За что? – Кто-то интеллигентного вида пытается протестовать.
– Крой его, крой!
Несколько рук вырывают корку из желтых плотно сжатых зубов китайца.
В теплушке девяносто человек. Удушливый смрад: едкий дым махорки и человеческих испарений.
Вторая неделя: вши, грязь. Без хлеба. Двери заперты. Куда они едут? Куда их везут? От станции к станции… Они – пленники белых.
Слышно – открывают дверь.
Голова прапорщика Колгунова.
– Кто тут Марченко?
– Я! – откликается в углу лежащий человек.
– Выходи на допрос.
– Он болен… – за Марченко отвечают другие.
Но прапорщик Колтунов, как всегда пьяный, не терпит возражений. Он с руганью лезет в вагон и, ударяя наганом направо и налево, пробирается к больному.
– Вставай! – Пинок ногой.
Больной не шевелится.
– Вставай! – Колтунов вздергивает его на ноги и силой выталкивает из вагона.
Больной падает, ударяясь головой об рельсы.
– Это зверство! Нельзя так обращаться с больными, – восклицает кто-то.
Прапорщик Колтунов оборачивается.
– Кто там говорит? Выходи! Ну…
Никто не шевелится.
– Выходи! – и прапорщик Колтунов хватает ближайшего за руку.
Другие заступаются:
– Не смейте!
– Ах, так! Значит, бунт! Хорошо-с…
Прапорщик Колтунов, бросив больного, сильно качаясь, удаляется.
Минут через десять он появляется опять в компании шести таких же, как он, пьяных офицеров. У всех в руках револьверы. Они бесцельно стреляют в стенки вагонов.
– Выходи! Марш все!
– Зачем? – кто-то робко спрашивает.
– Не рассуждать! Выходи!
Все выходят. Их заставляют выстраиваться в ряды и рассчитаться от одного до десяти. Каждого десятого отводят в сторону.
– Становись!
И тут же, на глазах остальных, бравируя меткостью стрельбы, офицеры устраивают живую мишень.
– Ну, в вагон, марш! По местам!
Долго не могут оправиться пленники. Каждый знает: и он мог быть десятым…
Может быть будет – завтра, послезавтра.
На верхней наре, около самого окошка кочегар Спиридоныч. Приходится сидеть согнувшись. Хорошо, что окно открыто: свежий воздух – можно дышать.
За окном – лента дороги. Телеграфные столбы. Изредка кустарник. И опять тайга, тайга…
Вот он великий сибирский путь.
Белые кости, высушенные солнцем, обласканные ветром – единственные памятники – там, по полям и дорожкам, по тропинкам тайги уроненных человеческих жизней.
Вот чей-то скелет без черепа. Может быть, это замученный белогвардейцами рабочий. Молодой, полный сил, надежд…
Может быть, где-нибудь за сотни верст, а то и за тысячи верст от этого места его ждут. Ждет старушка-мать, ждет и посейчас сына своего: «Авось вернётся, постучится в дверь, нежданно, негаданно»…
– Куда мы едем? – спрашивает свесившаяся с нар голова.
Больной лихорадочный блеск глаз, больших, серых, точно приклеенных к двум бледным скулам. Нет лица: это только обтянутый тонкой кожей череп.
– Куда мы едем? Ха-ха! – беззвучно хохочет сидящий внизу на корточках человек. Он съежился в маленький комочек и вот, кажется, когда рухнет то, что в нём ещё держится, останется просто сверток тряпья.
…Тук-шшш-тук-шшш-тук-тук-шшш…
Качается вагон на давно не смазанных осях.
…Тук-шшш-тук-шшш-тук-тук-шшш…
И вперемежку со стуком колес хохот сходящих с ума людей:
– Ха-ха!.. ха-ха!..
3. Станция зверей
Справа под снегом далеко, далеко тянется преддверье Монголии – степь.
Слева холм. На его скате лепится маленькая станция Маккавеево.
Ночь.
Порывистый ветер – внизу – сметает и крутит порошу, вверху – тянет лохматый полог.
Будет метель… буран.
На станции тихо.
Черною ночью царит тягучая черная жуть.
Белобрысый, прыщавый телеграфист вздрагивает при каждом шорохе и бросает на дверь косые, пугливые взгляды.
В квартире железнодорожных служащих мигают робкие огоньки.
Не спят.
Повитые страхом мысли упорно тянутся туда, вниз, где на запасном пути чернеет грозный продолговатый силуэт. Оттуда в дыхании черной ночи волной выходит ужас и заливает станцию…
Броневик.
В ячейках бетонированных вагонов… с боков… и на верху в башенках – пулеметы.
Спереди за откидной стенкой – зев орудия.
Молчат.
Но в вагоне второго класса, где помещается штаб броневика…
Шум.
Сквозь наглухо закрытые окна доносятся пьяные крики… хохот… ругательства.
Командир броневика есаул Званных – расстегнутый китель, волосатая грудь – разливает из жестяного банчка спирт и разбавляет водой.
Пьют… кружками.
– А вот я говорю, что прапорщик фон-Фридерикс – дурак! – Длинный, угреватый штабс-капитан Кучко стучит кулаком по столу. – Что он?.. Дал ему пятьдесят плетей, и удовлетворился кольцом да сотняжкой – дурак… Денег нет?.. Врёт!.. Чтоб у этого жида денег не было… Да я б ему семь шкур спустил – нашёл бы.
– Его железнодорожники знают.
– Железнодорожники?!. Да они, сволочи, поголовно большевики. Мало их еще угробили. Будь я на месте атамана, я бы их всех на телеграфных столбах перевешал.
– Ишь ты!.. А баб?
– Баб?!. Сумеем… Маху не дадим.
Тук-тук-тук-тук-тук – стучит аппарат… И белобрысый телеграфист – карандаш в судороге пальцев – дрожащей рукой… по телеграфному бланку.
Начальник станции низко клонит над журналом седую голову… но исподлобья… глаза… в окна… Застыли.
– Семен! Снеси… туда…
Станционный сторож с тупым взглядом берет телеграмму и идет медленно, тяжело… покорно.
Ветер рвет.
– Ого! – эсаул Званных высоко вверх подымает телеграмму: – здорово!
– Ну?..
– Барон фон Унгерн приказывает принять эшелон… триста сорок по списку.
– Есть на закуску! – опять по столу кулаком… штабе капитан Кучко.
– Однако, господа, это не улыбается… Погода – холера, зараза ее возьми… Триста сорок – долго провозится… – Глаза белесые – спокойно.
А поручик Гальк, латыш:
– Долго?.. Так на пулэмэт!
– Браво!
4. На пулэмэт
Кочегар Спиридоныч – его теперь никто не узнал бы: худой… страшный… скелет – лежит на нарах теплушки… Теперь свободно… Умерли… Одиночками взяты – расстреляны… И Вася умер… С Васей-сцепщиком вагонов еще в Питере знаком был… Когда Спиридоныча привели в эшелон, Вася первый узнал его… Я теперь… Васи нет… Умер…
Много умерло…
Голод…
Тиф…
И он, Спиридоныч… тоже, наверное, умрёт… Чувствует… Сил нет…
Или расстреляют… Тоже возможно… Едут… давно уж… Давно…
А куда… И приедут ли… и когда приедут… Неизвестно… Умрёт…
З-з-г-зз – до отказа откатывается дверь теплушки. Ветер… снег… бело.
От белого снега глаза зажмурились.
– Из этого вагона все.
– Все? Выходи-и-и!
– Что? Зачем? Куда… – не то испуганно, не то радостно…
– Выходи, выходи!.. Куда? В баню!
Вылезают робко, шатаются…
Холодно. Бррр…
И из третьего… и из четвертого…
И из всех вагонов – тоже.
Кое-где… двух… трех оставляют…
– Выходи-и-и!
Вышли.
Туда… в сторону… шагов на сто от полотна:
– Станови-и-сь!.. В две шеренги… Равняйсь!
– Глянь-ка!., броневик…
– Правда.
Состав увели, и стало видно…
Броневик… прямо… против.
Офицеры… солдаты – наверху…
Смотрят.
– Ой, братцы!.. Худо…
– Не каркай… Вишь: вылезли все… Да и много больно… Не станут всех-то… Да и слыхал – в баню, говорили… Потому, видно поняли: тиф…
– Огонь!..
– Та-та-та-та-та-та.
Разом… Рвануло… Резнуло… Хлынуло…
– О-о-о-й!!.
Четыре пулемета с боков с башен… Пятьсот пуль в минуту каждый.
Та-та-та-та-та – та-та…
И… только… полминуты…
Кончено!
Тела… лица белым, белый снег красным – покрылись и…
Кончено.
Последние судороги – раз… два…
Кровавый хрип в горле и…
Кончено.
Баня.
5. Привидение
Не спится будочнику Силантию. Мурашки по спине:
– Брр…
На печке, а холодно. Ветер в трубе:
– У-гу-жжж-у…
А то, как кошка или младенец:
– А-у-и-оуй-и-и-й…
Дверь слабо на крючке, повизгивает на шарнирах:
– Чи-ик, чи-ик… Ветер.
Такого дня за всю жизнь не видал… – думает про себя будочник. – А ведь на турецкой войне был, в атаках, в огне…
– Зверям и то было б стыдно… – думает старик. – После таких проделок львам и тиграм в детскую колонию записаться.
Фу! Старику совсем не до шуток. Будка около вокзала. Что им стоит зайти, замучить, зарезать его?
Даже обязательно зайдут! Непременно!
В полудремоте видит: уже зашли. Вот отрубили ему голову и дергают за язык…
– Ну, говори, что большевик, говори! – пристает к нему кто-то в погонах. Он ему кулак: дескать, я вам покажу – теперь без головы и не страшно…
Чу! Что это? Точно кто-то дернул дверь.
Будочник моментально просыпается, открывает глаза и смотрит в упор в сторону двери.
В бледном отсвете ночного неба можно различить контуры предметов избушки, косяк двери, крюк.
Вот, вот! – видит, дверь опять пошевелилась. Крюк дрогнул.
У-у-у-жжж-жжж-ий, – завывает метель и бросает охапки снега о стены избушки.
Да это просто метель, и зря он напугался.
Но нет, нет. Вот опять совершенно явственно дрогнул крюк, точно кто-то тянет дверь с той стороны.
– Кто там? – кричит будочник, не слезая с печки.
– Откройте!
Ветер: у-ии-жжж…
– Откройте!
Дрожа от страха, будочник слезает и идёт к дверям. Чьи-то пять белых пальцев просунуты в щель двери и приковывают его взгляд: рука мертвеца.
– Откройте! – у-и-жжж-ий… – Слово выливается в дикую какофонию звуков бушующей метели. Точно за дверью тысячи палачей уныло точат ножи и, скрежеща зубами, завывают:
– Откройте!..
Старик почти машинально поднимает крюк. На него валится белая фигура – мертвец, охватывает его крепко, крепко и прижимает к себе.
Кровь застывает в жилах будочника.
Но лишь на секунду.
– Товарищ, помогите! – слабым голосом шепчет Спиридоныч. – Они меня раздели и хотели убить… Я совершенно замерз.
– Сейчас, браток, сейчас.
Будочник закрывает дверь и, прикрыв Спиридоныча кое-как своим полушубком, затапливает печурку.
– Сейчас чайку выпьем. Попьешь – отойдет.
А за дверью бушует метель.
Ветер треплет волосы убитых и замученных и… Точно устыдившись белогвардейских зверств, торопясь окутывает трупы белыми снежинками.
Продолжение следует...
