Жёлтый дьявол. Том 2. Гроза разразилась. 1919 год. Глава 26. Разгром
Глава 26-ая
Разгром
1. Первые сведения
– Хр-тьфу!..
– Дипломатия… – Таро делает остановку на слове, улыбается, – Изомэ у партизан удалась, как нельзя лучше.
– Ну?
– Удар нашей горной дивизии по всему фронту получился совершенно неожиданным для всех партизанских командиров…
– Хр-тьфу… А Штерн?..
– Неизвестно где…
– Хр-тьфу!..
– Полное отсутствие у партизанского штаба единого плана обороны сопок – наши батальоны на плечах у партизан продвигаются по Никольскому тракту на Анучино, в центр партизанского руководства, – также – на Сучан и по Спасскому тракту – на Яковлевку…
– Бои?
– Кой-где небольшие, арьергардные… Мы ждем перегруппировки их сил: наверное, Штерн предпримет большой оборонительный маневр. Но нам это на руку – мы их тогда окружим и уничтожим.
– Хр-тьфу!
– Наши батальоны, снабженные точными и самыми подробными картами, двигаются по старым хунхузским и корейским тропам и совершенно неожиданно для партизан могут появиться у них в глубоком тылу…
– Хр-тьфу!..
– Но я все-таки опасаюсь одного…
– Ну?
– Но может-быть и так, что Штерн, поняв наш маневр, даст общую директиву – разомкнуть фронт и пропустить… Тогда…
– Хр-тьфу!.. Тогда?
– Нам придется… обречь дивизию на зимовку…
– Хр-тьфу!!. С нас довольно Амурской зимовки…
– Да!..
– Надо окружить… уничтожить… заставить их драться…
Таро молчит. Ждет, когда генерал проплюется.
– …Харр-тьфу!..
«Началось»… – думает маленькая Ольга, откидывая японскую газету «Владиво Ниппо», – и опять ее маленькие, шустрые пальцы работают быстро и уверенно, отягивая спатри разными материалами. Тут, там набрасывая цветы, сборки и – шляпа роскошная, шикарная шляпа для какой-то буржуазной мотовки готова.
Она ее повертывает, делает последние штрихи и, как художник, любуется своей работой. Делает это механически, а думы далеко… там, в сопках, где теперь бьются ее многочисленные товарищи.
«Предупреждение Ильицкого, значит, сбылось… – думает дальше, – хорошо, если вовремя это предупреждение успели переотправить в сопки, к Штерну. А вдруг… они пишут, что везде партизан заставали врасплох… Всюду их гонят… Полный разгром»…
И опять работают руки механически быстро…
А голова – дальше…
«Что-то от Ольги большой долго не было ничего… Как-то она теперь там со своим лазаретом; эти варвары ведь не пощадят и раненых… и лазарет…» И жутко маленькой Ольге: руки что-то делают большие перебои…
– Ай!.. – и палец в рот – уколола… Надо сосредоточиться, а то…
Все девушки в мастерской на нее…
А на парадном звонок. Хлопнула дверь: кто-то пришел…
– Наверное, заказчица. Хозяйки нет… Придется идти самой… – «Ах, как я их всех ненавижу»… – думает маленькая Ольга, прислушивается.
– Ольга Семеновна, там заказчица… – вошла продавщица из ателье в мастерскую, – просит вас…
– Кто?
– Эта… как ее… ну, жена офицера… того, у Розанова служит…
«А, шпион, контрразведчик!.. – он теперь наверное там с японцами в сопках помогает расстреливать партизан… – быстро мелькает в голове у маленькой Ольги. Инстинктивно маленькие руки сжимаются в кулаки: – если бы она могла – она бы всех их задушила вот этими самыми руками… Ах!.. – и эту расфуфыренную куклу… – Но крепче нервы, не расходитесь… не шалите…»
И легким шагом она проходит в ателье мод.
– Что вам угодно, мадам? – голос маленькой Ольги звенит, как чересчур натянутая струна. Нижняя губа крепко прикушена. Маленькая Ольга чуть бледна.
– …Эта шляпа… которую я вам заказывала к осеннему сезону… готова?..
– Да, мадам! – уже совсем твердо.
2. Отовсюду
– Товарищ Малевский? – Штерн наклоняется с коня в окно Анучинского лазарета. Нагайкой по раме. – Доктор!..
– «Должно быть, еще спят», – подумал. Соскочил с лошади, и в сени.
А ему навстречу Ольга.
– Александр, ты к нам?.. Что?..
– Олек!.. Я сейчас уезжаю. Я приехал предупредить Малевского, чтобы вы позаботились приготовлением лазарета к эвакуации…
– Что… Японцы… Близко…
– Да нет еще… пока… Но готовым быть нужно. Может быть… мы их пропустим, не давая боев… Ты передашь ему сейчас же.
– Да, конечно… разбужу. А сам куда теперь?.. Саша… – и глаза, большие, серые, овлажнены: может-быть, утренней росой, или в них солнце заглянуло – брызгами через кусты, сквозь вишню… Я то еще… может-быть и… ну, да она крепкая – только гладит нежные, мягкие ноздри лошади Александра, – прижалась лицом к ее голове, а сама глазами на него… смотрит-смотрит…
– Ну, Олек!.. – и крепко обнял Ольгу, заглянул ей в глаза – прямо, просто… поцеловал, – ну!.. – еще взял и руку – поцеловал, а потом – одним махом на коня…
– Куда? – только успела сказать Ольга.
– Сейчас – в Анучинскую долину… а потом в Сучанскую, к Грачу. – Чуть нагнулся и каблуками в бока лошади… Быстро скрылся в вишнях и переулке, по улице за поворотом.
А внизу, в долине, по тракту уже скакали два всадника – Штерн, а с ним его ординарец.
Утро было такое пахучее, росное…
И Ольга шагнула в лазарет.
Иван Грач иногда зашибает, особенно он это любит делать перед боем.
– Ничего! – говорит он, – для крепости мускулов… – и при этом его русый ус шевелится, а глаза скашиваются на эфес старой отцовской казацкой шашки.
– Добре! – и крякает смачно.
Новиков и Ветров – старые партизаны ему свое, а он свое…
– Штерн говорил – размыкаться, пропускать…
– Э-э-э!.. хлопцы… Куды ж воно пропускать… Это ж не ханжу в горло… Воны прокляты макаки все позорят… хрестьян разгонят; дивчин осрамят…
– А их сила!.. Разведчики говорят, полк сюда брошен… – Новиков не унимается.
– А мы им перцу берданочного посыплем…
И посыпали…
Все хорошо: Грач на коне, а с ним хороший эскадрон ребят. Фронт уже развернут. Глубоко, крылом по правому флангу посланы отряды Санарова и Млаева, а на левом – Ветров и Новиков… Все в порядке.
Тах-тах-тах…
– Эге ж!.. – Грач чуть вперед на седле – екнуло его казацкое сердце, усы щетиной.
Должно быть, разведка столкнулась.
Буух… – первый снаряд штурмовки.
Тат-та-та-та-та-та… – часто застучал пулемет. Ближе японские цепи.
И еще: бахх… – снаряд.
Жжжжжжиии… – через голову Грача.
Уже две японских атаки отбили – крепко держатся ребята. И вдруг сзади, с сопочки: тах-та-та-та-та-та… – и:
– Банза-ай!..
А спереди – снова японская цепь в атаку:
– Банза-ай!!..
– О, щоб тоби!.. – проклятая макака! – Ребята, за мной!.. – бросается в атаку Грач на коне, прямо в свои передовые цепи.
Но поздно – уже все смешалось: не выдержали хлопцы – тикают…
Только одиночные выстрелы…
На взмыленной лошади всадник по тракту.
Штерн придержал коня.
– Товарищ Штерн! – Сашка-комсомолец тяжело дышит, не может говорить.
– Ну?
– Грач разбит… Партизаны бегут… Ветров послал предупредить… Отряды не слушают командиров… Паника страшная… Патронов нет…
– Приняли бой?..
– Да!.. Японцы обошли…
Штерн нахмурился…
– Наши отступают… Куда?..
– На Анучино… Японцы за ними…
– Значит… в тылу уже… – молнией в голове: надо скорей предупредить Зарецкого у Ивановки… – Какой уже теперь бой – только бы вывести отряды из зоны окружения… – мелькают в голове обрывки решений, – да, так…
– За мной!.. – Штерн, свистнув нагайкой по коню, спускается карьером к Ивановке. За ним – ординарец, а за ординарцем – Сашка на измученной лошади едва поспевает…
Но и там поздно: хотя и разомкнулись отряды Зарецкого, но японцы идут широким фронтом – трудно зацепиться даже за сопки…
Под Мещанкой было зацепились, дали бой… Ну – только патроны все повыстреляли… а их…
– Что мошки, так и прет!.. – докладывает Зарецкий Штерну, – вот санитарные двуколки отбили… А что толку – патронов нет… Не будешь касторкой стрелять… А потом… – и Зарецкий ближе к седлу Штерна, – крестьянство гуторит – по домам… «не в силах»… – говорят…
– По домам!.. – голоса в отрядах кругом.
– Слышишь?.. Митинговать скоро будут… конец… – и Зарецкий крепко, матерно ругается и бьет свою кобылу, а сам к митингующим…
Штерн вспоминает: – старая история! – и невольная улыбка на молодых, пухлых губах. – Может-быть, еще не все потеряно? Надо хотя бы ядро удержать, организованно отступить… А остальных… пусть их… – и в самую гущу отрядов въехал.
– Товарищи!..
Все к нему – знают его, верят ему…
Замолкли.
И вдруг опять: та-та-та-та-та-та… – где-то совсем близко.
– В цепь!!. – громом Штерн.
Несколько десятков смельчаков залегли, а остальные…
…Сашка с Зарецким рядом в цепи… Метится макаке в рот, а сам думает: «пропала, кобылка…» Теперь я пеший кавалерист…
Едва вывел Штерн смельчаков.
– Большой недочет!.. – ругается, шагая тоже без лошади, Зарецкий.
Только и видно одну звезду, вон там, между ветвей… А дальше – ничего, тьма кругом. И холодно и сыро…
Не может повернуться… больно…
– А-а-а!.. – тихо стонет партизан, Левка-эмигрант.
Его берданка далеко отброшена. Сам он свалился здесь – больше не в силах брести и ее тащить…
Лежит и думает: «вот ребята бросили, а еще товарищи… Кругом тайга, ночь… Он не знает дороги – в сопках недавно… А нога ноет… – кость должно быть перебита… Пропал», – думает.
– Вот тебе и партизан… навоевал… – и тошно Левке. – Из Америки ехал… думал… А вот тут какая-то дурацкая пулька, и… приехал… И нет даже марли перевязать рану, и некому… Бросили.
Когда отступали – он только слышал команду Ветрова: – В цепь, товарищи, в цепь!.. – но какой там… не удержишь… Он тоже… да догнала проклятая…
«Неужели так-таки и пропадать…» – мелькают жуткие мысли в тишине осенней ночи. Такой чужой, чужой, таежной ночи.
Неужели он переехал Великий океан только за тем, чтобы где-то в кустах Приморской тайги погибнуть… А русская революция?.. Ведь он ехал в ней гореть и работать…
Ведь он еще так молод, ему так хочется жить и бороться за революцию…
…Нет!.. Он должен ползти… Он слышал, как кто-то крикнул, там, когда он падал: – в Анучино, там лазарет…
Нет!.. Он должен выбраться отсюда… Должен.
Рана заныла сильнее, но мускулы, молодые и крепкие, – хотят жить…
Безумно жить хочется… И перевернулся на живот и на локтях пополз… Винтовку не забыл – партизан…
Америка далеко… А здесь – русская революция, и он научится за нее драться…
И ползет Левка – только скрипит зубами от боли… Ползет и ползет…
А кругом ночь и тайга.
Ночью к костру еще одна эстафета.
Взял. Читает…
– …И там тоже!.. Разгром, полный разгром… – вслух произносит Штерн… – Бедняга Грахов: ему и пушка не помогла…
– Какая пушка?.. – Зарецкий подкидывает валежник в костер.
– Он с маяка снял… готовил нам сюда, и снаряды уже делали к ней…
Молчат.
Громко, тягуче, с присвистом храпит Сашка. Смаялся. Как пришли, разожгли костер – поел сала и ткнулся носом в хвою и…
Хррр… хоррр… хррррр…
– Ишь, кроет!.. Во все носовые завертки… – Зарецкий посмотрел, а сам ближе к нему и тоже прикурнул.
А Штерн сидит у костра и думает:
«Что-то у Спасска делается… Как Снегуровский – на него обрушился центральный удар горной японской дивизии. Как-то в Имано-Вакской долине, у Гурко… у Морозова… То же, наверное, что и здесь… Конец… конец повстанчеству…»
Но в глазах – огни костра и мысли его далеко: он думает об Урале, где бьется сейчас Красная армия…
Ничего – они сделали свое дело, они помогли Красной армии…
Ничего…
И освещает костер красными отблесками молодое, обросшее бородой, исхудавшее лицо Штерна. Освещает он еще и морду лошади: большой черный глаз и жующие губы, раздувающиеся ноздри…
Это лошадь Штерна.
…Вчера утром, рано – эти мягкие ноздри, голову, гладила чья-то белая, нежная рука, любимая рука…
Штерн думает: «Как-то они там с лазаретом…»
…Успели ли…
3. Ольга отступает
В тряских телегах стон. А над головами…
Бу-ух… бух… жжжжии… трах… – рвется шрапнель: японцы открыли заградительный огонь и уже вступают в Анучино.
Все население бежит…
Ольга наклонилась над раненым, – крепко держит у него ногу, примотала ее к краю телеги. А раненый на нее глазами и стоном:
– A-а а-а!..
– Ну, ничего… потерпи немного… Вот… отъедем… доктор тебе перевяжет…
– Сестрица… я умру?..
– Да, нет же, нет!.. – и Ольга смотрит на молодое красивое лицо партизана – где-то она его видела… Но никак не припомнит… Должно быть, в городе…
– А-а-а!.. – стонет другой на той же телеге.
Жжжжиии… трах… тах… сссыыыи… – рвется шрапнель.
Малевский что-то кричит, бегая вокруг подвод, карабином подгоняя лошадей и мужиков подводчиков:
– Живей, мертвые!.. – кричит он.
А сзади обоза тянутся, отставая, легко раненые. Но они скоро отстанут совсем… заползут в кусты… и будут там умирать… Тихо. Терпеливо… по-партизански – по-мужичьи… Им не привыкать.
Кругом тайга.
4. В глубокой тайге
На постоялом – полно китайцев. Весь хунхузский отряд Куо-Шана там.
Бухта смеется:
– Так тебе, что Куо-Шан, досталось: комуниза или комунара?
– Комуниза!.. – скалит зубы китаец и рукой на пол, под нары… – места маю…[16]
– А твоя – комунара? – и тоже рукой на нары.
– Комунара!.. – Бухта хохочет.
– Комунара – хо! – Куо-Шан тычет под самый нос Бухты большой палец руки, – Комуниза – шибыко пухо!..[17]– большой палец пригибает, а мизинцем вверх. – Пи!.. Воцхо!.. – плюется Куо-Шан и топочет ногами.
Бухта не выдерживает – от хохота сваливается на нары.
– Комунара!.. – произносит спокойно Куо-Шан и забирается под нары и оттуда еще раз жалобно доносится: – Комуниза, – шибыко пухо…
– А вы, товарищ Бухта, куда?.. – Солодкий получил от него тоже пакет к Штерну.
– Отряд пойдет на китайскую сторону… к хунхузам… Ну, а я в Чернышевку пока отправлюсь… Буду держать связь с товарищем Снегуровским…
– Так я на обратном, пожалуй, к вам заверну…
– Очень хорошо… Вместе и пойдем оттуда. Я лошадей добуду… Да и отряд, наверное, к тому времени мой соберется… – Бухта встает. Они прощаются.
Солодкий выходит из зимовья – постоялого двора – и прямо в ночь, в тайгу и по тропе.
Он несет пакеты от Снегуровского к Штерну.
Солодкий, как рысь, – ловок и в тайге, как у себя за пазухой.
Знает все тропы.
Луна и белый плат шоссе.
– Матэ!..[18] – командует японский поручик.
Рота остановилась. Быстро сняты вьючные пулеметы. Отряд рассыпается в цепь вдоль шоссе.
Офицер с несколькими солдатами вышел на канаву – сели, и тихо по тайге гудит: ду-у… ду-у… ду-у… – фонический телефон.
– …Оть! Чёрт! – Солодкий чуть носом не ткнулся в гальку шоссе. Остановился, – видит ясно – провод на ноге запутался…
– Макаки!.. Ну, и хитрые: уже протянули к Яковлевке провод…
Взял, поднял его, приложил к уху, слушает. А у самого лицо зеленое от луны… улыбается:
– Аната?.. – губами к проводу, – чтоб ты сдох!.. – бросает провод, – я тебе поговорю…
В Спасске полковник Арито в штабе ночью работает: полк батальонами брошен в тайгу.
Ду-у-у… ду-у… ду-уу…
– Слушаю! Кто говорит? – полковник по-японски в трубку телефона.
– Поручик… Сиедзу…
– Ага!.. Вы уже вышли на тракт…
– Да…
– Теперь…
…– Поговорите у меня… – и ножом чирк по проводу. А кругом тайга и луна.
Больше никого.
– Алло!.. – кричит в телефон поручик.
И дудит фонический телефон: ду-ду… ду-дуууу…
– … Итак, вы поняли, поручик?
Молчание.
– Алло, поручик!
Ответа нет.
– Боршуика! – топает ногами полковник, плюется. Кричит в соседнюю комнату: – Послать телефонистов на линию…
Дрожь пробегает по жилам у телефонистов. Сейчас, ночью в тайгу… Кругом, под каждым кустом партизаны… большевики – черный ежик на голове шевелится.
Но нельзя – дисциплина.
Поручик бросает трубку и тоже:
– Боршуика!.. – скрипит зубами.
– Макака!.. На, получи… Разговаривай теперь… – и кукишем в обрезанный провод. И Солодкий отправляется дальше, прямо целиной через тайгу на Чугуевку…
Он идет по серьезному делу – с пакетами к Штерну.
А это, с проводом – так… между прочим…
В деревне Сысоевке с одной стороны стоит японский отряд. Расположился, окопался. Поставил наблюдателя на крышу крайней большой хаты.
А с другой стороны деревни – тоже в крайней хате расположился за столом и с аппетитом «снидает» Солодкий.
Ничего – ему привычно.
Дид рассказывает, что только что позавчера ночью через Сысоевку прошел Штерн. Он вел нескольких раненых с собой – искал Анучинский лазарет.
– Бают… олонись, он быв у Чугуевцы… А мабуть теперь… Ново-Михайловцы…
– Значит, дид, там его надо искать?..
– Эгеж… сынку…
…И опять тихое холодное утро. Совсем осеннее. Желтые дубы глухо ворчат под шум осеннего ветра. В тайге стало светлее. – От опавших листьев шорохи, шум…
Зато иглы, хвои, точно еще больше посинели. – В синеве осеннего далекого неба, в синеве утренних туманов, в сини глухой, осенней, глубокой тайги.
С пригорка, к ключику, в цели, в глуши тайги, без тропы раскинуты одиннадцать палаток. Это – Анучинский лазарет, загнанный сюда японцами.
Ольга и Надя-санитарка уже давно поднялись, умылись в холодном ключе. Сварили на костре чаю и теперь будят Левку.
– Вставай, американец!.. – осторожно тянет за руку Надя.
Тот сначала что-то урчит, а потом…
– …Ну, да разве… В Метрополитене – не поеду…
– Ха-ха-ха-ха-ха!.. Ольга! Слышишь? Наш-то американец… в Америке едет…
Ольга улыбается… Она теперь спокойна и за него: Малевский сказал, – кость срастется… И за всех других раненых тоже спокойна… Теперь японцы перестали их травить… Потеряли, должно быть… Да и забрались-то они так далеко, что даже и свои-то едва находят. Александр два дня их искал, едва нашел. А вчера вот опять ушел… Никак не сидит… Неутомимый… Ну, да она знает, что он это не зря… Кругом так тяжело – разгром полный, крестьянство разорено японскими карательными отрядами… Они – тоже объедают… – да и нечего уж есть – все поели… Кулачье норовит предать… Партизаны затравлены – попрятались по заимкам… по покосам… Боятся всех, даже своих, – предают… Вот и надо как-нибудь собрать…
– Ах!.. – тихо вздыхает Ольга, – уж лучше бы он ехал в город, – там теперь он нужней. Дядя Федоров и то говорит – надо его туда отправить…
Лагерь уже проснулся. Все посели кружками – пьют чай. Ольга и Надя помогают раненым, тем, что еще не могут вставать. Кроме сухарей к горячей воде с голубицей – ничего нет в запасах партизанского лазарета.
Доктор Малевский ворчит:
– Вот и выдерживай вас на диэте…
Но не унывают выздоравливающие.
Левка в одном кружке рассказывает партизанам про Америку… А они ему – про Россию… Про русскую революцию…
Какой-то шум в кустах. Все насторожились. – Но разговор – и из кустов с часовым из партизан, выздоравливающих – вынырнул весь отрепанный Солодкий.
– Я к товарищу Штерну! С пакетом… Где он?..
Ольга его отводит в сторону, расспрашивает, а потом садит пить чай. Солодкий отдыхает целый день. А под вечер опять – пошел… дальше.
Он должен найти Штерна: передать пакеты. Хотя бы для этого ему пришлось познакомиться с самим генералом О-ой… Он – передаст…
Солнце уходит за сопки. И вслед Солодкому тоскующе смотрят две пары глаз.
Ольга думает: «Вот бы улететь вместе с ним к Александру… Так изболело сердце… Так тяжело без него…»
Левка: «Эх, в Москву бы!.. В сердце революции… Скорее поправиться бы, да и…»
И кровянится тоска от заходящего солнца в их глазах…
Что-то они оба отвернулись быстро так… Неужели, кроме тоски в глазах, вдруг вспыхнуло еще что-то, что-то влажное… Неужели…
Может-быть…
А кругом синяя осень тайги и быстро надвигаются сумерки.
А там – ночь…
Он один.
Сейчас его никто не видит. Но если бы взглянуть – какой тоской дышит его совсем больное, усталое лицо… Ноги опухли. Нет, он не выдержит, надо скорее в город… «Да и что здесь? – Отрядов нет… Крестьянство сейчас – стихло, замерло… трепещет… Повстанчество подавлено. Надо передохнуть, набраться новых сил… А то так, пожалуй, и вправду совсем свалишься. А здесь, – хворать… Нет!.. Нет! – Ольга права… Вот только как с ней быть…»
Тоже и ему тяжело – ведь тоже человек…
Но крепко в руках карабин.
Плотно накрылся шинелью и близко прижался к дуплу, согретому костром. Завтра – еще один переход… к дяде Федору и… в город.
Засыпает.
А над ним тихо, неумолчно шумит тайга. Да кто-то неслышно крадется мимо.
Может быть, тигр…
Ночь.
5. Опять
И опять кто-то читает «Владиво-Ниппо». А там крупными буквами: на левой колонке по-русски: а на правой – по-японски:
…Партизаны разгромлены… Штерн пойман…
И кто-то опять улыбается.
Про себя.
Во Владивостоке.
6. Все идет нормально
Вечером на детской площадке Мальцевского оврага тьма.
Ветер развеивает черную пелерину Шамова, и он похож на огромную летучую мышь.
Скоро является Снегуровский. Потом Штерн.
Продолжение следует...
